Во «Введении в культурную инженерию» мы рассмотрели некоторые предварительные вопросы, возникающие в связи с применением системной инженерией в эпоху бурного информационного развития послесовременности, здесь мы продолжим рассмотрение и найдём ключевые элементы языка, взаимоотношений, структур метаправа и метахозяйства как общей теории капитала, вопросов биоразнообразия и культурного разнообразия, устойчивости (и здесь примеры из рассмотрения природы будут и отправной точкой и наглядным примером для относительно абстрагированного самонаблюдения и проникновения в историю и истории) чтобы перейти к проблемным научным, этическим и культурным вопросам в следующей части.HРРа

Никогда такого не было и вот опять: нам не удалось удостовериться, что Вы — человек? Простите, что? А вы там кто вообще, роботы? Алгоритмы, а может быть боги? Естественно, если человеку пока не удалось превратить ЭВМ в «верящие машины», то эти машины сами служат его вере и действуют от обратного и во взаимодействии человек занимает место образа-знака «верящей машины». В этой обозначенности человек как и учитель машин — это тот, кто хорошо справляется с задачей распознания и не более того, но при этом продолжает верить в свою исключительность, определив себя от обратного: «Я — не робот». Действительно, человек стремится избегать всякой работы, труда, но именно потому, что этот труд отчуждён от него. Многие выполняют задачи, которые совместимы с роботами, операции всё больше технологизируются и люди верят, что в скором времени труда как человеческой работы должно стать меньше. Но с этой технологизации труда и начинается исключение культуры как вытеснения самоценности бытия и человека и ещё больше природы. Разговор конечно бесполезен, пока бесполезен (вынесен за поле культурного прагматизма). Но это ещё одна воронка привлечения: она затягивает сознание и осознание, свёртывает картину мира. Естественно, что на территории систем приходится действовать машинными методами, поэтому мои действия не похожи на действия пользователя. Зайти одновременно с разных устройств и стран для обеспечения лучшей развёртки и изучения поведения страницы? А почему бы и нет, почему собственно так не действовать человеку, или машинное обучение — это удел только информационных слуг капитализма, профессионально занимающихся их настройкой? Впрочем, видимо осмысленное нажатие разных кнопок чаще, чем 3 раза в секунду также расценивается, как что-то бесчеловечное. И если цены на соседних страницах могут отличаться в несколько и более раз, то не похоже ли это на извлечение стоимости из воздуха? Страницы становятся похожи на банки (тем более, что на страницах независимо от желания посетителя может вестись добыча шифроденег), но в попытке создавать единицы кредита из смести мифологем и технологем кажется они утратили главный свой актив —доверие, попросту означив его знаком другого порядка.

Зелёная стена

И все ради чего? Ради этой бесплатной зеленой стены¹ за и против, культура и против неё. Не зря я учил английский — теперь я могу спокойно говорить по-русски, поскольку выявляю те слова, которые не являются русскими. Такова она и новая системная инженерия — она выстраивает защиту от вирусов, распознавая знаки молекул, когда мы защищаемся от вируса с помощью ослабленного или убитого вируса, она же выстраивает фильтры слов и смыслов, там где они проникают извне, даже если вне находится внутри. Так будет происходить во всём культурном пространстве, когда эти незримые стены противоположной культуры или противоположных видов будут пытаться противоборствовать. Эти стены могут проявляться и из прошлого как открывающиеся вирусы из ледников, в может и из предвидения будущего, когда само видение надвигающейся пустыни внезапно ошеломит капитализм с всё чаще долетающим до городов песком или ядовитой солью. Но недостаточно изменить предпосылки, культуру и мышление нужно взращивать, а рассеивание мифологем призвано не обеспечивать устойчивость, а только равновесие как есть, своего рода прогнозирование invitro без попытки почувствовать важность жизни inviva. Тоже самое происходит и у  человека с природой: человек пытается сам того не ведая уменьшить биологическое разнообразие просто потому, что ему хочется жить. На живёт не он, а его отсутствие и отсутствие человека, замещенного техникой. Чтобы защититься от техники другого языка нужно понять, где искать эту технику и какова она новая парадигма безопасности. Чтобы защититься от влияния химикатов и пестицидов (и для начала описать и оценить риски) нужно проследить все цепочки поставок, составить таблицу всех известных технологий их производства и химические формулы. А потом уже обеспечить распознавание большей части самых сильных концентраций, начиная от окружающего воздуха и воды (которые попадают с дыханием и питьём, купанием), заканчивая собственной кровью (что отражает уже весь эффект подверженности и потребления пищи). И тогда окажется, что нет понятия необходимости экологического существования в том мире, который похож больше на изъеденное воронками пространство технологемы, а иной мир экосистемной культуры предстоит отстраивать практически заново. Построение сетей наблюдения не встраивается в потоки потребительства, но по крайней мере возникающие с ними проблемы отражают имеющиеся сложности наблюдения за следами политики и культуры, которая отсутствует. Тем не менее средоточие мифологем и технологем можно связать с контркультурой либо с противопрагматикой в виде выявления угроз для ещё сохраняющихся элементов культуры и жизнедеятельности. И такое внутреннее определение создаёт парадигму критического исследования как природно-человеческой безопасности. С одной стороны, стена поэтому отражает и наглядно показывает путь сохранения разнообразия биогеоценозов и видов, а с другой стороны слов через устремлённость к первозданности прошлого (в котором леса были более разряженными и вытаптывались и вырубались естественными экосистемными инженерами — зубрами и бобрами, а пожары были в силу разреженности видимо менее масштабными, как и культурно-племенные войны), а с другой стороны к будущему-настоящему, где экосистемная инженерия занимается определением подобных динамических воздействий, связанных с вытаптыванием и вырубками уже людьми, а слова становятся предметом критики и мировой шаризации (арусск. глобализации) в новом дискурсе.

Но ещё важнее не сама культура или контркультура, а воплощение природы как культуры выращивания, культуры, которая существует сама по себе как культура, выращиваемая человеком. И тем человеком, который появился ещё у формирования слова о человеке до цивилизации может быть в племени, а может быть уже и после, когда человек был одновременное одинок и слился с тем природным единством, но уже осознавал свои пути роста. Важность защиты именно этой культуры и определяет экосистемная устойчивость того, что можно защитить природу с помощью распознания вреда именно ей, а не человеку как таковому. Влияние на человека будет уже после и более незаметным (поскольку логические конструкции определяют дискурс заметности в другом направлении), тогда как внутренние связи в ней можно считать по определению важными и подлежащими защите именно как культурные связи. И дело не в отрешении как в медитации от повседневного или цивилизационного дискурса, а просто в иной целостности и значимости, которая открывается именно как откровение, а не описание — и тем ближе она к культуре и искусству, а не гламуру или какому-нибудь другому в некотором смысле технизированному элементу соединения местной практичности и красоты, такому как изготовляемые на заказ украшенные доспехи. Следовательно и природу можно изобразить как самостоятельную культуру, которая имеет большую ценность, чем культура человеческая. По крайней мере без природной культуры человеческая пострадает слишком сильно, чтобы продолжить существование, она будет обречена на вечную герметичность космической станции или подземелья, на вечную виновность в разрушительной своей силе, а не созидательной. Так природная культура — это как генетический код связи, так и связи сообществ определённых как устойчивое единство в условиях внешних воздействий, языком общения которых является некоторой код жизни, выраженные опять же в генетическом коде и в системном единстве различных связей сообществ. Недавно в правовом пространстве это было названо творческими сообществами и это определение довольно точно. Только оно слишком зациклено на правовую конструкцию, хотя и в то же время сами творческие сообщества пытаются от неё избавиться. Применение новых определений под эгидой правосубъектности сообществ самих по себе и растворённых в них неправ на распространение — это ключ к пониманию и более точному описанию культурных связей. Затем уже подобные неправа можно распространять и на природу, так что может оказаться, что это довольно удобно осуществлять и проращивать. Даже если творческие сообщества оставляют за скобками саму тайну со-творения, то они уже несут заряд общественно-культурной направленности в области инженерии кодов и иных текстов.

Стандарты взаимодействия и распространения

Стандарты распространения с указанием самого кода его принадлежности похожи на стандарты взаимодействия в природе, где непосредственное взаимодействие всегда неотрывно от способа его передачи. Только здесь нет никакого формализма (впрочем как его нет и в общественном бытии без конструкций мифов), есть лишь сезонная смена циклов, которая основана на произведении или книге, которая всё время находится в историческом развитии. Если попробовать определить, есть ли у этой книги законы, то наверное в некоторых частях и в некотором смысле да. Может быть они несколько далеки от исторического материализма, но тем не менее они направлены на переосмысление жизни как целостности в том числе и сообществ. По крайней мере учитывая, что все живые организмы имеют одного общего предка и является в некоторым смысле родственниками, то они общаются на одном языке. С другой стороны, единство языкового пространства в этой культурной сфере определено именно планетарными границами, выход за пределы которого человечества сам по себе способен разрушить это естество человечества как культурное единство с природой. Поэтому выход куда-то в другие сферы — это всего лишь слабый эксперимент на фоне необходимости культурного развития и в этом плане он слишком технологичен, хотя имеет под собой вполне обоснованные онтологические корни. Но эти корни определены именно через мечту, здесь в культурном пространстве тоже само ничто абстракции проявляется через неразрывное единство и необходимость установления этого закона, который и должен стать максимой природного бытия. Эта максима культурного бытия не подлежит переопределению в рамках практического разума природы. И само право, как мы уже раньше отмечали, может быть сведено к некоторым универсальным конституционным основам, таким как право на эволюционное развитие. Но сама эволюция — это всего лишь мифологема, такая же как и технологема генетического кода. Когда мы начинаем, а точнее пытаемся, его расшифровывать, так же как и понять сознание, мы обращаемся просто вот так к нему, как будто они — это что-то вещественное и выделяемое как сок из ткани, как свойства из объекта наблюдения взглядом. Тогда как закон и порядок здесь вполне определены самими границами и в терминах языкового пространства и культурного кода. Они не требуют дополнительного феноменологического преобразования, разве что для переключения внутреннего режима сознания, которое впрочем не может быть осуществлено в словесном или объектном выражениях. Собственно и расшифровка этих кодов как машинных кодов не требуется, если есть этот естественный природный язык более высокого уровня.

Устойчивость и сила

Но понять, что он есть и определить культурный код природы как культуру не так просто, не так однозначно, как увидеть простое сходство исчезающих слов и исчезающих видов. Тем не менее, борьба за биоразнообразие — это тоже своего рода максима которая может стать основой культуры человечества. Чтобы отличить её от контркультуры как культуры потребительства, бескультурья потребительства, необходимо определить контуркультуру природы как попытку изменить существующий баланс, попытаться нарушить и устойчивость. Во многом эта устойчивость определена той степенью воздействия, которая характерна ей и держит природу в тонусе. Если вулканы периодически извергаются и на солнце происходят вспышки, то они способны увеличивать количество мутаций так же как и взаимодействие с вирусами нарушать код организмов. Но это своего рода те механизмы, которые уже заложены в культуру природы и как внутренняя контркультура, которая всё время укрепляет культурную связь. Подобно же свойством языка является его развитие перед лицом возникающих внешних опасностей и изменяющихся условий. Если с другой стороны силы воздействия становится слишком большой такой как загрязнение человеком или изменения в активности вулканов за пределами расчётных, то происходит то же самое, что и при замещении одного языка другим или покорении одного народа другим, то есть происходит замена культуры на контркультуру либо же полная утрата самих носителей культуры как таковых (возможно как в мыслительном, так и физическом качестве). Точнее утрата происходит практически всегда, но она может быть постепенной или иметь форму катаклизма. Таким образом, некоторые процессы неотличимы до некоторого предела привносят как положительную, так и отрицательную сторону, тогда как только преодолён этот предел, точка бифуркации, то наступает разрушение или свёртыване культуры. Можно сказать, что прагматическая функция культуры теряется и контркультура действует в режиме противопрагматики. Таким элементом противопрагматики, например, можно считать институт воровства. Общество (и также шире мировые общественно-хозяйственные системы) находится в состоянии постоянного воровства: воровство идей, воровства данных, воровства времени, воровства природы и всё это от недостатка культуры. Как только культура обретает место самоценности, то она устанавливает новый гомеостатический баланс, уравновешивая устремление к необоснованному овладению. И это содержимое, которое представлено бумагой, вновь наполняется природным измерением замены бумаги на цифровую бумагу. Хотя это всего лишь очередной суррогат культуры, но этот знак способен стать знаком зацикленной переработки и в зацикленности жизненного цикла обрести как вечную жизнь, так и вечную память.

И культура кажется слабой там, где за элитами стоит недоступное казалось бы ей знание о чём-то, там где кубические и прагматические города ещё недавно кипевшие жизнью готовы пасть ниц перед закулисной борьбой. Тем не менее именно та культура, которая приводит в движение не только массы, но и всё мироздание, как и общество, та культура которая несёт в себе нечто больше — она как раз по-своему выражена и невыразима через массивные изваяния и даже через определение высокого — она где-то в своих глубинах онтологии пронизывает стремление к обретению гомеостаза человека и природы. Культура поэтому выражается как максима поведения и направлена на восстановление новых структур в пределах границ планетарного роста. Это бесконечное построение, которое пронизывает и прошлое и мифы и их преодоление, связано через образ наличия множества языковых семантических пространств, которые могут быть соединены с помощью невидимого языка культурной ценности. Не случайно человек одинаково преклоняется как перед алтарём, так и перед великими полотнами и перед красивыми цветами, перед хищниками и обычной степной травой, а больше всего — непостижимой связью с висящими над головой звёздами.

Уже давно человек выразил эту неправильную ценность через выделение созвездий ради устремления к прогнозированию. Но при общей правильной связи, ценности были выражены произвольно, правильно было лишь восстановление цикличности: того что цикл засева и вырастания един для самой природы и для превратившего её в прагматику человека. Так человек поставил себе на службу процесс создания пищи, а потом и получения иных благ, но так и не понял, что эта служба невозможна без единого культурного пространства, без понятия того, что это всего лишь краткий миг и преклоняется он в сущности не перед своим образом и у него нет служащих, но наоборот он испытывает испепеляющее воздействие лучей, которые лишь по счастливой случайности смягчает сложная система магнитного поля и атмосферы. Но если не преклоняться перед солнцем, то крайней мере должен сохранять и ещё неявно сохраняет с ним некоторые культурную связь. И все эти легенды, вся магия также обретают культурную ценность как и вполне объективные генетические коды разнообразия.

В их порождении скрыт исторический опыт и опыт прошлого восприятия, а может быть и текущие домыслы, но ведь и у других видов такая же история, но выраженная языком развития жизни. И в этом смысле почему человек должен различать в себе физическое и нефизическое. Как с порождением музыки: [голос — лучший инструмент] скорее потому, что в этом случае можно задействовать колебания всей верхней части туловища, голос же, исходящий только из минимально необходимых участков выглядит неестественно и технически, а не потому что скрипку нельзя считать продолжением тела. Безусловно, все инструменты пытаются стать продолжениями и в это смысле техника становится частью человека, культуры, общества; но не по крайней мере пока она недостаточно проникает в нервную систему, поэтому объяснить возникающую слитность можно скорее ненаучно. То есть обратных связей в виде визуального и иного чувственного восприятия оказывается достаточно для включения в модель тела также как моделью тела может стать и окружающий мир, например, раскачивающаяся за окном сосна. Но другое дело извлечение звука как осмысленного голоса — для уровня кодирования требуются более широкие каналы передачи. А если человек не различает физическое и нефизическое, то он обретает в этом слитность с природой и обретает различия с природой как формализм в котором каждый вид словно его собственная клетка обладает такой же способностью мыслить как его собственные слова. Дело в том что они не его собственные; в этом-то и дело, что он не обладает собственностскими словами, так же как и культура не имеет собственности как ценности и ей нельзя обладать.

Марксисты говорили, что именно хозяйственная сфера в некотором смысле делают прислужницей политическую, а за ней видимо и культурную и саму сферу услуг. Но с другой стороны, такого понятия как услуги без владения не может существовать. А значит с другой стороны само хозяйственное понятие подлежит распредмечиванию. И раз так, то с падением легенды о рационализме можно если не заменить его легендой о ценности, то по крайней мере обнаружить некоторые границы и направления видения ценности как ответственности. Если исходить из понятия ответственного хозяйства, идеи ответственного общества или ответственного потребления, то культура будет перевешивать прагматику в любом случае, а значит сама по себе хозяйственная сторона будет через культуру переопределена и в политике. А если взять то же понятие денег, то оно очевидно обладает символическим значением а с другой стороны его потребление противоречит рациональности всякий раз, когда доходит дело до конечного использования.

Действительности [в мире который стал управляться мифологемой] сложно найти в принципе чистое прагматическое или хозяйственное выражение, которое могло бы адекватно отразить прибавочную стоимость. Но и культурный капитал было бы определять неправильно как что-то создающее. Это скорее что-то лежащее в области соединения сфер разграничения капиталов. Как знак, созданный в нём самом и отлитый из него самого, он уже не является ничем иным как ничто. Так эти знаки переходит и на обозначение домашних животных, и на окружающую обстановку, на движение и наконец превращают всю жизнь в музей под открытым небом, в котором каждый экспонат сохраняет свою неявную историю и в этой истории только раскрывается его ценность. И такие экспонаты создают в себе сами люди, разграничивая время по ячейкам для символов своего сознания в памяти как единицы смысла и наконец приходя к ещё не высохшей реке, к бегущей дороге или плывущему полю, понимая что они способны быть в каком-то особенном времени или даже без времени. Бумага в нём так легко может быть заменена на лист зелёного дерева как и красного шкафа (в котором дерево жизни само может быть ещё материально засохшим, либо уже нематериально представленным напечатанной текстурой). Но главное чтобы не было самой имитации бумаги (потому что она уже сама не обозначает дерево, у неё не сохраняется внешняя знаковая узнаваемость, а значит второй уровень имитации в цифровом виде создаёт симулякры как несуществующую жизнь). И раз уж экраны предоставляют такую возможность, то по крайней мере можно плыть по ним как по стеклянным рекам подземных китайских погребений. Не случайно ртутные реки или Иордани вновь возвращают нас к возможности испытать себя в холодной воде словно обрести контраст со средой, которая именно и поддерживает тот неустойчивый гомеостаз негэнтропии, который и позволяет системам быть живыми. Может быть это звучит странно, но именно здесь и проявлялось культурное воплощение наилучшим образом тогда когда оно ещё не было связано с хозяйством, а просто принимало форму пирамиды. Ведь это и есть проявление такой культуры, которая была связана с причастностью, со связанностью с сельским хозяйством, хотя и не имела ещё ясно определённых границ и понятий об энергетической эффективности каждого из ландшафтов, о важности засохших деревьев и живущих в них организмов, обеспечивающих сбалансированное биоразнообразие. Так или иначе культура была способна что-то в этом очертить уже тогда как и теперь, только сейчас она определяет не только перемещение между точками, но но значение этого перемещения, нефизическое измерение времени, не зацикленное на технологии, в принципе происходящее как открытие. История открытия непознанного культурой позволяет раскрывать некоторую тайну прошлого. Тайна сотворения чего-то, что попало в образ нашего восприятия как человечества. Здесь те преступления прошлого, за которые были понесены наказания можно считать искуплёнными, но это искупление не может быть определено в понятиях права той или иной эпохи, оно может быть изложено уже в понятиях универсального эволюционного метаправа или далее переправа (оно уже находит развитие пока скорее только в идеях межпоколенческой справедливости и мифологизируемом занавесе забвения). В них-то культура и должна занимать существенное место и нефизическое измерение как времени так и пространства. В этом смысле системная инженерия, которая начинает проектирование систем городов исходя из физического уровня изначально ошибается: здесь перемещение измеряется не длинной тоннеля, а временем между точками как производной скорости перемещения, и ощущения скорости каждого города как ощущения жизни как культуры.

Примеры отношений культурной инженерии

Если общественные отношения получают более-менее ясную очерченность в выделении институтов, таких как работа, дружба, семья, то в природной среде взаимоотношения кажутся более случайными, но внутренне они весьма определённы на неявном языке системной устойчивости. Случайность возникает скорее там, где человек или домашние животные вторгаются в пространство природы и происходит отлов или наоборот расширение кормовой базы. Но и в этом случае, например домашние кошки держат в тонусе молодых птенцов, которые в отсутствие естественных хищников должны стремиться избегать полуискусственных. Такие отношения и должны поэтому рассматриваться культурной инженерией природы: они с одной стороны всецело находятся под управлением культуры людей, например, культуры выведения пород и содержания домашних животных (и во многом декоративных или обеспечивающих вкусовые потребности в прямом и переносном смыслах), а с другой . Было бы полезно рассмотреть этот язык как основу для формирования прототиа языка культурной инженериии. Интересной классификацией в этом отношении является своеобразная жизненная нотация питательных морфизмов. В ней определены ключевые роли, в которых скорее популяции, чем организмы, переплетены в стремлении сохранения устойчивой неустойчивости. Места и расселения, перемещения в этой картине непрерывно изменяются словно в калейдоскопе, так что невозможно обнаружить начала и конца сплетённости. Наверное ключевыми особями, которым отведена роль практикующих системных инженеров , выступают средообразователи. Затем интересы форические отношения, которые соответствуют информационно-коммуникационным взаимодействиям, в данном случае они обеспечивают распространение не культурного кода, а кода генетического.

Средообразовательные отношения — зубры и бобры, создающие прерывистую структуру леса; старые деревья, позволяющие существовать множеству видов, обеспечивающих оптимальную переработку. Такие виды можно считать ключевыми, поскольку их сложно заменить, их называют также видами-детерминантами, образующими внутреннюю среду консорции (местной системы разнородных организмов). Люди также могут брать на себя соответствующие функции, по крайней мере не мешая бобрам, а иногда искусственными вырубками, вытаптыванием, вынос старых деревьев соответственно не рекомендуется. Характерным примером попытки культурной инженерии можно считать увлечённое создание плейстоценового парка, а в перспективе и восстановление травяных северных ландшафтов. Пока же человечество в своём бескультурии и потребительстве скорее выступало средоразрушителями. Те же грибники разрушают структуру меток животных, переворачивая листья.

Форические отношения — связаны с рассеянием и переносом одних организмов на теле других, создание запасов семян. Примером обеспечения такого переноса являются грибники как обеспечивающие лучшее распространение спор. Люди иногда также сохраняют и переносят отдельных представителей природы в другие места. О живущих на кораблях организмах также хорошо известно. Человечество похоже даже неосознанно слишком сильно выполняет эту функцию, приводя к нежелательным переносам между разными регионами и континентами, поэтому здесь нужно обеспечивать строгий контроль и наблюдение.

Следующие виды отношений основаны на пространственной определённости обитания и они в целом соответствуют тому, что мы привыкли считать домом и общественным пространством. А такие явления — суть ключевые образующие культуры. Нельзя сказать, что топические и фабрические отношения всегда покажут некоторую культуру, но тем не менее сами формы построек и микроклимата — это элементы, на которые архитектура в современности начала обращать внимание сравнительно недавно.

Топические отношения — создание мест за счёт существование самой среды, местного микроклимата. Птицы как известно селятся и в лесах и в городах — поэтому последние явно или нет, но уже выполняют топическую функцию. Задачей культурной инженерии природы должно стать расширение соответствующих возможностей для большего числа видов и наименьшее вмешательство в ключевые места обитания, создание мест перехода, пересечения линейной инфраструктуры.

Фабрические — создание мест обитания одними популяциями из биоматериала других: .это всем известные муравейники, гнёзда, хатки, а также и менее заметные места обитания создаваемые дятлами для ксилофагов. Люди также выполняют подобные функции, иногда ненамеренно (строя дома с удобными местами для птиц или оставляя тёплую базальтовую вату без присмотра), иногда как следствие прошлого опыта как в случае со скворечниками. Здесь человек чаще выступает как нарушитель, препятствуя образованию материалов и что называется разрушая «цепочки поставок». Возможно иногда нужно предусматривать в постройках людей соответствующие места обитания для других форм жизни.

Таким образом, техническая и системная сторона вопроса примерно понятны, но гораздо сложнее установить соответствующие культурные основания, выработать и закрепить сценарии поведения людей. Сделать это путём внедрения информационных систем было бы неправильно, поэтому системы должны поддерживать культуру подобно своду знаний и отношений, отражая в одном поле с одной стороны природные отношения, а с другой — культурные.

Истории культуры и основания

Но большая часть обществ хозяйствовал устойчиво, даже выжиганием лесов создавали мозаичность лесов. Проблемы начинались при объединении и создании крупных хозяйственных комплексов. Тем самым объединение не создаёт, а ухудшает капитал. Оказывается, что это ещё одна обратная сторона эффекта масштаба и массовости. Обычно люди поют, когда они что-то делают, а коты орут почему-то, когда они ничего не делают. Просто их песнь стала оторванной от того, как она прагматически растворена в птичьем многоэтажном лесу. Если люди хотят протоптать новые человеко-природо-тропы, то порой следует поучаствовать в походе или рассматривать всю жизнь как поход, где каждый шаг несёт и изменение видов ценности и с другой стороны распределение ответственности за них. С этого и начинается сущность баланса, а прочие расчёты материальных составляющих самих по себе вновь возвращают человечество к технологизации, наполняя пустоты онтологической чаши мысли технологемами распределённости и красоты. И потом уже сложно проснуться и двигаться дальше, словно больше нет велосипеда, машины и музыки в динамиках. Погрузить же душу и тело в воду или в дождь — это совсем не то, что в душ, хотя в сущности если задаться задачей абстрагирования и перенестись в ценотическое разнообразие, то можно погрузиться в холодную воду и в ванной, а тем более в бане. И вновь в этом походе можно вернуть технику к устойчивости, не отказываясь от неё, но продолжая неустанно за ней наблюдать. И тогда открыть, что в образе душа и смесителя скрыты образы горячих и холодных источников, которые когда-то люди научились приручать так же как и плоть волка, а затем придумали команды по переключению их сознания и субстанциальных потоков. Тогда станет понятно, что рассматривать любые механические системы в поле архитектуры, общества, артефактов невозможно никак иначе как в качестве культуры бытия. Отсюда становится не совсем понятным, как может существовать системная инженерия, рассматривая водоснабжение или электроснабжение прежде всего как физические, а не природные и общественные явления? Абсурдность такого рассмотрения стала проявляться в XX в., когда даже простые хозяйственные расчёты выгоды-затраты открыли понимание того, что во всех отношениях сохранение естественных пойм рек, берегов озёр и морей во всех отношениях выгоднее, чем закатывание их в бетон. Люди же, которые продолжают упорно пытаться что-то извлечь, захватывая берега, леса, как никогда превращаются в образ робота как носителя принудительного труда, неосознанного насилия и преступления против природы, опредмеченного технологемами разметки участков земли как плоти и стоимости как души.

Человек безусловно продолжает во что-то верить и философские основания, понимание вселенной выступают как мифология. Но мифологемы возникают в современности чассто как необоснованные возмущения, особенно как перегибы плёнки послесовременности. Системная инженерия сама нацеливается на образ технологемы, когда предлагает использовать ту или иную формальную схему описания действительности, так же как и языковеды и антропологи, готовые применять схему кодирования и раскодирования к человеческому общению. Иногда корни слов переплетаются, так что восстанавливаемые протоязыки основаны на прошедшем проверку наборе гипотез. Такие гипотезы безусловно нужны, поскольку язык культуры подобен в своей расшифровке восстановлению древнего протоязыка. Между тем общий код, а именно культурный и общественный код, найти здесь можно, хотя это и не тот код, который предоставлен объектно-направленным мышлением, и не тот, что возникает в объектно-ориентированном программировании. И анализировать его возможно на основе выделения мифологем и технологем, на основе понимания и раскрытия структур знаков как образующихся экосистем общественной жизни, всё же выстроенных скорее по принципу устойчивости беспрерывно колеблющегося, дрожащего и живущего, растущего леса, чем исходя из логического формализма его представления как набора квадратов.

Доказательства

Системы вновь говорят, что нужно им доказать, что я не робот, но я действую почти как робот, потому что я действую как человек, например, занося в поисковую строк ради исследовательского интереса многочисленные слова и выражения, не связанные с повседневностью и теми проблемами, которые обычно рассматриваются как проблемы. Иногда просто становится интересно наблюдать за политикой ценообразования, поэтому мне просто не интересно нажимать на кнопку «Купить». Может это ещё один потребительский миф поиска лучшей цены, в котором нужно заставить поверить во что-то покупателя. Но внимательный наблюдатель заметит и распознает влияние рекламы как он распознаёт влияние СМИ, информационных систем и других людей. В этом отношении мифологемы сами образуют часть культуры и так было и будет всегда. Задача не различать истинное и ложное, но по крайней мере пытаться это сделать и задаться этим вопросом. В этом смысле как только мифологема осознана, то она перестаёт ей быть для данного сознания, хотя и не изменяется. И в этом смысле мифологемы распредмечиваются каждый раз по-своему, тогда как они опредмечены общественным бытием единообразно. Но это только кажущее внешнее безразличие, путём повторяющегося распредмечивания можно изменять и общественные мифологемы, технологемы, а поэтому и культурная установка создаёт тот зазор из ничто, который и необходим и достаточен для переосмысления происходящего как прагматики. Внутренняя динамика подчинена иным мотивам и смыслам, но на некоторых участках она механистична, словно просека, проложенная через лес. Хорошо иметь перед глазами разнообразие цен, которые расположились в естественном колоколообразном распределении подобно растущим листам и упавшим рядом с просекой стволам. Но хорошо также уйти от иллюзии, что они раскрыли одну и ту же комплектацию, условия поставки и обслуживания. В остальном же дороги стали изогнуты и подобны и сосудам и рекам и даже бороздящим небо птичьим клиньям, что человек вполне способен их создавать.

Далее в «Культурной системной инженерии» продолжим рассмотрение вопросов в области управления ресурсами, бифуркаций и негэнтропии, возможности соединения теорий обучения и эволюционной динамики и наконец перспектив теории категорий.