В вечернем воздухе осаждался туман и неторопливая вереница мыслей могла теперь осесть на плоскости общественного бытия воображения подобно тому как частиц воды сливаются с плоскостями городских домов. Не знаю, насколько часто здесь сгущается морская дымка или облака, пришедшие с материка, но изменчивость климата должна её проявлять повсеместно. Пусть мне не довелось побывать в Гон-Конге, но этот наследник последствий Опиумных войн может мне много рассказать о будущем цивилизации даже в силе его дискурсивного представления как места столкновения, а затем и пересечения систем. И дискурс сосредотачивается как вокруг точки росы около понятия свободы, свободы, которая может означать иногда лишь иллюзию, а иногда и безвыходность. Если действительность второго порядка здесь проявилась как никогда остро в островной направленности небоскрёбов лицом к лицу, то близлежащие острова открывают пути действительности третьего порядка в виде направленных друг на друга экранов переносных устройств, правда теперь здесь уже не требуется соблюдение физического совмещения плоскостей, а отсюда изменяется и понятие самой степени свободы. Пусть дискурс об этом умалчивает, но здесь понятие хозяйство проявилось в паразитизме как производительного, так и духовного, а значит отчасти культурного. История показывает, что эта туманная красота — всего лишь наследие незаконных поставок опия, но как и в любом искусстве отрицательно хозяйственное всегда становится эстетически весьма значительным, чтобы затем вновь стать прагматически осмысленным. Правда паразитизм проявляется и поныне, ведь этот город похож на чудовище, продолжающее поглощать жизни из-за крайнее низкого соотношения (коэффициента) плодовитости (фертильности) женщин, составляющего менее 0,95 ребёнка на одну женщину, то есть говоря более нейтрально — воспроизводство на уровне 0,42 на одного человека. Из-за этого парадокса, когда люди отказываются от продолжения рода, здесь и можно было бы исследовать проблемы цивилизации путём живописания послесовременного человека, homo postmodernus. Было бы просто считать это победой над животной природой, как и ограничение — победой в опиумной войне на этот раз опиумной в идеологическом смысле — но такая победа была в лучшем случае лишь пирровой. Поэтому образ противоречивого города вполне способен послужить прообразом тому, как эстетически можно осмыслить переобщество, ведь как говорил Кьеркегор — образы это всё, что мы получаем или достигаем.

Меня всегда (то есть в недавние 5 лет) с одной стороны мучила загадочность аристотелевского определения общества как общения, а с другой стороны — поиски (мета)физики без метафизики, который долго предвосхищали немецкие философы, а затем учёные XX в. превратившие науку в методологию классификации (первейшим уровнем в которой по-видимому остаётся логическая двойственность правды и лжи). Но прагматически общество будущего уже не представляет собой древнегреческие каменные полисы или древнерусские бревенчатые города — они лишились самой эстетики материала избрав безусловную новую свободу бетонного движения вверх именно как древнеримское наследие. .В принципе не так важно теперь, из чего создаётся жизненное пространство и время — из общения или может быть из волокнистого пластика с изменяющейся прозрачностью вместо стекла и металла, важно, что эстетически архитектура может быть столь же мёртвой как и само среднее стремление homo postmodernus к продолжению рода. Отсюда из образа жизни и возникает прежде всего эстетически представление о переобществе как избавленном от самого понятия скопления людей в поселениях, точнее именно как стремления представить себя вне архитектуры и как общения и как цивилизации. Всё что остаётся в таком случае по большому счёту — это культура, но не как то, что стратегия ест на полдник, а как то, что становится надеждой на спасение человечества и природы от вымирания. По большому счёту ключевыми понятиями в этом вопросе являются бессмертие и воображение.

Бессмертие в случае его медицинского достижения открывает технологическое видимое избавление от проблемы вымирания — но оно не решает проблему осмысленности и стремится разорвать все связи с природой, поскольку нависающая смертность всегда была основой эстетического осознания и словно бы заставляла жить. Если представить свободу от жизни в этом смысле как достижение неограниченности отведённого на жизнь срока, то сама природа рискует превратиться в такой же музей, как и человеческие города — в человейники. Интересно, что по прогнозам в недалёком будущем (если человечеству удастся избежать надвигающихся необратимых планетарных катастроф) крупнейшими городами будут африканские мегаполисы, и они возможно примут совсем иные, причудливые формы. По сути если человечеству всё же удастся избежать катастроф, то и города будут преобразованы культурным осознанием хрупкости жизни их и окружающих. Но может случиться так, что развитие будет продолжать оставаться слишком неравномерными и многие города будут походить скорее на трущобы, тогда как в других местах удастся обеспечить безотходное производство и изъятие углерода из атмосферы. Тогда при появлении бессмертия или возможности значительно продлевать человеческую жизнь, да и любую жизнь (что так или иначе в конечном итоге очевидно будет достигнута, если человечество конечно не вымрет раньше срока) возникнет техногенная иллюзия частной эстетики послесовременности как ограниченной послеобществом, в котором жизнь будет лишена прежней тревоги и трепета, где существование природы в её естественном развитии будет поставлено под вопрос, поскольку виды могут получаться и изменяться в лабораториях. И с другой стороны естественность будет представлять собой такой же музей, как открывающийся туманный вид на «туземцев» из-за стекла верхнего этажа небоскрёба.

Воображение созвучно умиротворению, но воображение природы с распространением по земле видов homo наконец переставшего быть лёгкой добычей для леопардов, находится под неотвратимой угрозой, ведь homo modernus не остаётся ничего более разумного с высот его ratio как исключить себя из пространства природы. Такое исключение и представляет собой движение города по вертикали. Правда и разрастание городов в виде масляных пятен (в виде пригородов) признано вредным для природы (поскольку «отбирается» значительная площадь для её свободы). Но изъяв себя из царства природы человек лишает это царства осмысленности в виде развития, ведь он с одной стороны стал тем видом, который достиг вершин охоты и собирательства, но в механически открывающихся возможностях не способный оценить всю красоту замысла природной системности. Человек говорит будто бы природа стала ничего не значащим фоном для его воображения, для его мысли, которую можно в конечном итоге поддерживать на ограниченном пространстве лишь для обеспечения физических параметров выживания. Между тем это означало бы разрыв эволюционных движений и угасание развития разнообразия видов, которое впрочем уже произошло с тех времён, когда человек поставил природу в виде искусственного отбора себе на службу. Тем не менее, кажется, что подобное самосознание не вполне очевидно для большинства, а поэтому бегство в город можно рассматривать как какой-то иной, беспорядочный эскапизм (беглянство) под бессознательным гнётом осознания собственного паразитизма, возможно паразитизма над самим собой. Общество в лице науки и хозяйства готово заменять природу созданием искусственной жизни, а сам человек не без оснований в этом смысле уже стал биороботом. Причина для этого понятна — возможность ускорения процессов отбора и кажущийся относительный контроль над происходящим. Но в действительности воображение должно ясно осознавать, что на сегодня эстетически природный отбор по-прежнему остаётся недосягаемым и созданные человечеством изменённые виды хоть и отличаются некоторыми чертами и в основном плодовитостью, но это отличие достигается планетарно довольно высокой ценой — ценой потери как смысла, так и вкуса. Конечно можно было бы представить себе жизнь на далёких астероидах или космических кораблях, на каждом из которых сформируются новые вкусы в стремлении к бесконечным экспериментам. Общая эстетика открывает возможность для осмысления путей системной уравновешенности с природой планетарной средой как эволюционном продолжении истории жизни. Здесь взаимодействие природы и человека может вновь воссоединяться не только в образе жизни новых племён, восстанавливающих первобытный образ жизни (потому что он часто уже слишком отдалился от природы, хотя конечно не так далеко, как современный), но и в непрерывном возможности мышления в заданных эстетических границах природных ограничений. По существу простая попытка возврата к сосуществованию с природой была бы искусственной и высокомерной, а также и бессмысленной для природной устойчивости. Вместо этого человечество может задуматься над возможностями ограниченного вмешательства и рассматривать собственное присутствие на этой планете как достаточный эволюционный фактор для дальнейшего сосуществования, равно как и наоборот. Ведь часть видов осваивают пространство городов, поэтому и задача архитектуры в первую очередь обеспечить наибольшую природную включённость в город — а поэтому в общеэстетическом смысле искусство продолжает жить и даже выходит на первый план вместе с самой природой. В том что жизненное пространство развития людей продолжает быть отделённым от жизненного пространства природы можно усматривать лишь временную сложность, поскольку пути эмоционального сопряжения не исчезли и создание мест взаимного погружения вполне возможно, равно как и обеспечение жизненного пространства для всех видов. Тем более что одной из задач будет восстановление ниш тех видов, которые были утеряны, отчасти возможно уже искусственно — но хотелось бы этого избежать. Что касается катастрофичности — то «массовые вымирания» означали переход к новым эпохам и часто их связывают с внешними воздействиями. Происходящее сейчас сокращение видов, каким бы глубоким оно не было, также остаётся вызванным внешним воздействием — и в данном случае таким внешним стал человек. Впрочем для человека это и стало возможностью его воображаемого существования в различных подпространствах — отсюда и возможность одновременно вообразить себя и отдельной онтологической сущностью и частью жизни, .природы, а может быть и самим природным воздействием, внешним по отношению к жизни. В любом случае перед воображением встают неотвратимые задачи, сложность которых поистине может быть сопоставима со всеми имеющимися возможностями. Если эти возможности не будут использованы — то это будет величайшим провалом практического разума и его способности суждения как самоосознания и в этом случае человечеству придётся вечно отдавать долг в искупление своей вины, обеспечивая природное развитие обособленно от своего упадка, если же соединённость с природой будет вновь найдена, то переосмысление откроет дорогу к построению переобщества как со-бытия человека и природы.

Если небоскрёб открывает отличный вид на кладбище видов жизни, то возвышенность воображения открывает вид на кладбище идей и мыслей. И в том и другом содержатся и предостережение и необходимость следовать истории не только собственного рода, но и всей планеты. Но вид на таксономию прошлых столетий не должен смущать — сегодня существует множество подходов к классификации и все они имеют право на существование. История же скрывается за их многообразием и никогда не бывает однозначной. Города (и люди) будущего могут лишиться былой сентиментальности (расчувственности), позабыв былой культ буквального возврата в утробу земли, но зато они смогут обрести основания для общих чувствований с окружающим и внутренним миром, восстановив картины загадочности сновидений как отсылок к общему с природой прошлому. В действительности системной планетарной устойчивости достичь проще и доступнее совместно с природой, поэтому общая эстетика вдвойне важна: и как наиболее доступный путь и как наиболее красивый. По крайней мере, основные параметры производительности биогеоценозов (такие как потребление воды и преобразование энергии, выделение соединений) не столько бесчисленны как взаимодействия множества представителей скрытого мира невидимых глазу организмов, составляющих основу жизни в её массовости. Рассмотрение изменения видов может быть нанесена на системные схемы и как пространственные ареалы, и как взаимодействия. Угрозы же распространения вирусов по-видимому останутся на некоторое время возможными и они навсегда останутся неотъемлемыми как естественная составляющая жизни. Что касается «загрязнений», то они вполне сходны с естественными воздействиями и скопления веществ с превышением ПДК могут открывать пути для естественной или точнее уже совместной эволюции. Но для выполнения этого условия человеческая деятельность должна происходить в определённых пределах, которые можно назвать пределами устойчивой эволюции. В наименьшем виде они известны как «пороги разрушения», но в целом они должны быть отодвинуты дальше и представить архитектуру и само общество исходя из рассмотрения основных параметров взаимодействия. Известно, что если ранее город позволял крепостным по прошествии года обрести свободу, то города будущего могут позволять обрести свободу природе, ранее порабощённой человечеством и испытывающей конкуренцию видов в условиях сокращения мест обитания, но не только в плане выживания, но и в плане совместной и даже может быть ускоренной (если верно предположение, что времена планетарных катастроф открывали новую стадию для развития жизни) эволюции природы и человека. Тем самым они освободят наконец и человека от самого себя, укрепят планетарный организм в его культурной целостности.

Скопления же небоскрёбов способы стать не только памятником принципу «капитализации прибыли при социализации убытков», но и безудержному прошлому в его идеалистическом послесовременизме. Что касается прибыли — то она конечно отчасти выглядит как провозвестник паразитизма, но убытки в этом смысле нужно переосмыслить, чтобы отчасти превращать их в благо как сбросы могут быть превращены в новый ландшафт — поля фильтрации. Прибыль же может быть смещена в сторону сбора плодов эволюции — ведь создание условий сегодня определит облик будущей природы, поэтому образ может быть не только сохранён, но и постоянно наблюдаем в своей красоте. Городское благоустройство как создание условий — часто это продолжение общей слепоты к изменениям, которое слишком часто думает скорее в терминах гигиены, чем биологии, поэтому создаёт скорее декорации, чем среды. Гигиена среды в этом смысле выступает в некоторых случаях как выжигание разнообразия. Но лишь в ухудшенных условиях можно несколько лет подряд ходить в средствах защиты, в естественных же разнотравье и падающие листья должны выполнять свои природные задачи, обеспечивая не столько человеческую нищету взгляда, сколько красоту множества организмов. Конечно, подвалы наполненные водой будут беспокоить жителей комарами, но возможно в будущем некоторое количество комаров будет приемлемо, а за поддержание его устойчивым будут отвечать птицы. Между тем именно в Гон-Конге выделены целые острова для сохранения разнообразия птиц, поэтому не исключено, что и сам город со временем будет вполне биологически нейтрален, а значит позволит из имеющихся зачатков прорастить переобщество. Но дело в том, что острова — это не единственное и часто не самое лучшее решение для сохранения биоразнообразия, для многих видов важно и присутствие, заселение города. С другой стороны и сама динамика численности людей может измениться при озеленении и оприродивании города путём добавления достаточных площадей городских лесов, лугов и прудов. По крайней мере, многие болезни пожилых облегчаются и даже лечатся с помощью регулярных взаимодействий (контактах) с природой (но такую формулировку конечно нужно пересмотреть, отнеся её если не к постоянному «контакту», взаимодействию, то скорее к непрерывному эстетическому и физическому погружению в природное, как и в обобщённо культурное). С этого начинается путь воссоединения с различными средами, которые должно вобрать в себя переобщество. Многое ещё предстоит сделать в отношении разнообразия флоры и фауны суши и морей, но без этого общего эстетического осмысления похоже не поставить вопрос и о внутричеловеческом паразитизме, которому как раз этот город может служить памятником. Иначе любая висящая картина маринистов или сюрреалистов одинаков лишаются осмысленности, угрожая стать лишь очередным памятником преступления человечества. Но переход к переобществу будет возможен лишь в условиях культурного просвещения, которое с позиции биологии выглядит как осведомлённость граждан о всех проживающих видах животных по крайней мере в городах (а таких видов обычно сотни), а также осведомлённости о происхождении всех окружающих продуктов, а значит кроме этого и основных культурных явлений, которые позволяют эстетически переосмыслять значимость человека, а не только о марках автомобилей и духов.

Итак, переобщество есть итоге возможного эстетического переосмысления понятий государства и общества, при котором понятие общества как «устойчивой» и развивающейся от природы дискурсивной практики преобразуется в осмысленно онтологически событийствующий метаорганизм, провозглашающий осмысленность дальнейшей взаимовключённой эволюции (развития, поскольку эволюция как и понятие прогресса подлежат пересмотру в первую очередь). Отчасти переобщество проецируется совместно с переправом и пересовременностью, пересовременизмом и основывается на соответствующих возможностях и в том числе пересмотру конституционных основ, нахождению всё новых и плодотворных значений, которые сами признают свою условность, открывают и поддерживают статус и уровень красоты, пусть даже избавившейся и непрерывно избавляющейся от образа. Но в этой абстракции смысла явление государства способно достичь абсурдности культурной значимости через распространение произведение искусства если не на всю планету, то по крайней мере на местные сообщества и соответствующие биогеоценозы. Поэтому если государство и представляет собой общение, то это общение прежде всего не человека с человеком, но человека с природой (отсюда оправданность пере- не только как переосмысления и некоторого возврата, но и как увеличение (превышения) масштаба и глубины, и как переосмысление общества переросшего самого себя, но не перегружающего природу), и можно было бы сказать отчасти природой его собственной, но в силу его освобождения это прозвучало бы наивно — лишившись собственности человек не обретёт природу и осмысленность, но по крайней мере он достигнет умиротворённости.