Город давно был захвачен ими. По аллее не пройти: приходится обходить. И в домах поселились и чувствуют себя как хозяева. Всё что есть полезного, все пересечения и переплетения — всё для них. И даже внутри притворство красоты само служит во имя бессмысленности, когда скрывает видимость и затемняет ясность. Нет, к сожалению это не цветы и не дети и даже не совсем формы жизни или техники. Можно назвать их проявлениями дискурса, но это лишь представление для послесовременнизма. В каждой движущейся собаке как в мишени сливаются прагматика с поверхностью китча, так же как и в навеки замерзшим садовом гноме и не случайно они слишком часто не просто похожи друг на друга, а идентичны по своей морфологической структуре. Кошки казалось бы не делают ничего кроме как отвлекают окружающих от их бессмысленного существования с тем чтобы они могли забыться скорее в теплоте чуждой жизни, чем в беспечности своей. Но это жизнь. А что касается техники — как транспортных средств так и производительных сил, — то в них лишь образ прагматики остаётся как функциональная привязанность, которая между тем ни к чему не привязана, а движется сама по себе, повинуясь легенде о вечном двигателе. Так чуждо чувствовать себя своим в этом транспортным дворце как будто в нём люди нужны только чтобы быть украшением этим монументальным глыбам, а не быть больше собственной жизнью. Отэтого и электрический свет растворяет своей неумолимостью стремление человека больше не быть собой. Даже существование в тесно переплетённом мире современности, предполагающее удобство и бесшовность, ничего не создаёт, кроме того, что создаётся всеми остальными поверхностями. А эти поверхности по-прежнему снаружи, по-прежнему выступают тем жёлтым логарифмом, который не поддаётся мыслительной переработке, так же как и эстетическому отрицанию. Да, если кругом лишь одни предметы, то их распредмечивание определённо обнуляет это же всё. И любое оставшиеся семя смысла стремится быть погребённым под многокилометровым слоем льда забвения.

Так размышлялось без задумывания о том, что наблюдаемая отчуждённость была не просто проявлением управляемости, не просто стремлением воплотить мысль о том, что управление и воздействие вездесущи и исходят от каждого, от коллектива, но постоянно приходится переключаться и возможно в этом переключении на себя и происходит воплощение коллективного воздействия, а проявлением вездесущей функциональности, смешанной с охозяйстливанием общности, которые сами своей сущностью требуют применения аналитики правления. Аналитики, которая настаивает на выделении в генеалогии как самой проявленности (идентичности), так и на проверке (диагностировании)[Dean, 2010] самого идущего и происходящего. Поэтому и требовалось проверить каждую поверхность, каждый след, каждую собаку на предмет её маршрута, его глубины и её направленности и вглядчивости, чтобы затем задуматься над сходством проявленности собак и их хозяев. А что делать, если сам вопрос о свободах человека раскрывается через возможности иметь собак как средство собственной индивидуации. Для человечества это способ гордиться способностью выводить, а для личности — занимать общественное и природное место. Тем самым не только и не столько поводок становится символом власти, сколько сам преданный и заискивающий взгляд.

Но а что насчёт леса: здесь путешественники находят незримые мгновения для отвлечения себя от происходящего и возможно для взирания на тот образ человечества, который готов проявиться против своей беспечности и лжи. Но он пересечён и разделён на части словно бы на те же самые квадраты, на которые распадаются любая комната или метавселенная. И главное в этих квадратах — это не путь, а угол в который забился человек, думая что этот угол и есть его убежище. И кто-то вечно идёт под весом этого угла, направляя свои шаги строго перпендикулярно поверхности, несмотря на то, что она по определению искривлена. Родник мог бы исцелить, если бы он был живым или если бы он не был опредмечен. Но в этом музее видов или кунсткамере происходящего всё что творилось в истории развешано по полкам и любое обращение к образу этого места даёт лишь тот, который навсегда утратил способность к бытийствованию. Здесь и ковбой в мексиканских шляпах и индейцы с искусственными перьями и перепостроители (реконструкторы) с бутафорскими пушками — все в незримом танце смерти как Восставшие из пепла мертвецы. Но разве могут они сказать хоть одно слово на навсегда исчезнувшем языке?

И действительно здесь нет ни хозяйственной упорядоченности, ни правовых предписаний, ни собственно возможностей дискурса. Конечно и здесь участки включены в общественный правовой нигилизм, отрицающий жизнь леса и превращающий его в объект. Также как известна стоимость каждого шага и каждого проезда снегоходов, которые ползут замёрзшими гусеницами никогда не рискуя превратиться в бабочек. Также и люди могут наполнить эти места соревновательным дискурсом словно рыночной конкуренцией, в которой угнетённые и незащищённые являются частью спектакля, для защиты которых ещё не изобрели лучшие средства, чем усыпление внимания. Всё это так и на сей раз жертвой падает природа, которую приспособили для своих целей двуногие, пусть даже это всего лишь форма дискурса — считать, .что это их цели. По крайней мере пока ещё всё это ещё не окончательно превратило лес в парк или музей, хотя кое-где и сейчас в охраняемых территориях можно увидеть таблички-подписи и {обрубки деревьев}-экспонаты. И они пока что скорее не для дискурса, а для формы, для просвещения как формы выживания. Сама генеалогия просвещения как возрождения вновь и вновь показывает возможность превращать вещи в природу, наделять жизнью колонны и статуи независимо от отношения к самой свободе творчества как улучшения человека. Вместо этого можно рассмотреть существование и улучшение природы как нечто естественное и более универсальное и тем самым снять вопрос о дискурсе. Но тогда придётся избавиться и от хозяйственной и от правовой упорядоченности, что впрочем не проблема, если обратиться к системным представлениям, к возможностям описаний и построений множества бюджетов и матриц уже совсем оторванных от утилитаризма.

Снова лыжня, и снова угол, на этот раз незримо растянутый по искривлённой поверхности и натянутый на способность земель возвышаться над человеком. Человек конечно всегда доходит до этой точки, с которой удобнее всего слететь и затем обращает тот угол себе в пользу, а может быть считает, что здесь и открывается дискурс как открывается очередное квадратное поле для подобного текста-письма или для вышерасположенного текста-речи. Но от этих мыслей дискурс не появляется, хотя уже зачатки общественных склонностей здесь присутствуют и они поглощают снова и снова своей нацеленностью будто бы приписывают нацеленности человека и его копья тот же порыв, что и устремлённость распростёртых к небу веток. Но склонности здесь сглаживаются движением и возможностью идти или ехать иначе, избавившись от человека-в-себе (как и от вещи-в-себе). Конечно не потребуется искать истоки всех человеческих трансценденталий, как и сращивать их с основами общественных институтов, ведь избавление от функции работает и здесь — больше нет потребности представлять, есть лишь непосредственное представление, хотя и множественное и непрерывно требующее построения, построительства или построеньейства.

И поэтому нужно искать жизнь за пределами зависимости и дискурса, то есть обращаться к природе как непосредственной части общества на понятном ей языке. На первый взгляд это делать невозможно и бессмысленно, но именно этим занималось человечество на основной части временного отрезка своего существования общаясь с богами, силами и реками. На самом деле здесь нет такой большой разницы с современными верованиями, если исходить из формы деятельности: если человек является по крайней мере в некотором продолжении и возможности частью бога, так или иначе с ним пересекается, то и раньше племя было частью реки или горы и наоборот. Так и сегодня люди непосредственно общаются не только с животными, но и с горами и не находят в этом ничего удивительного. Удивительно в этом кажется то, что дискурс действительно в подобные пересечения пока не проникает. И даже в определении человека как верящей машины можно натолкнуться на существование несущественного, на стремление избавить определения и функции от их пресловутой подчинённости дискурсу. Подобно тому как лес представлялся народным магазином, определяя тем самым природу как общественный институт, можно наоборот представить магазин в качестве волшебной поляны, что и делается в телевизионных передачах и играх. Но это лишь формы вытеснения, а представления проявляются в любой деятельности, в том числе и в простом передвижении, в забеге или в походе (опять же не случайно находится сходство между походом на природу и в магазин). Если что-то заставляет людей упорядоченно двигаться по маршруту без всякой очевидной цели кроме как самого движения и доверять знакам, то это и есть представление формы дискурса. Сам дискурс безусловно оказывается скрыт и спрятан глубже на внешнюю оболочку онтологических изысканий. Например, знание о здоровье человека и общества, о творчестве создаёт внутреннюю основу бытийствования, которая через обозначенность формирует представление о дискурсе здорового образа жизни, подчинённого институту медицины. Таким образом дискурс проявляется в стремлении соблюдать этот образ как форму. Сами знаки же дополняют общую картину незримого устремления и упорядочивания пока не появляется природа с её духом, с падающими деревьями и с заметающей метелью. Это пожалуй и представляет некоторым главным в посещении леса, но это и есть отвлечение от собственно дискурса. Но чтобы отвлечение было завершено, оно должно быть закреплено, например, через структуру иной онтологии как раскрытой в исследовании и знании. Если само знание и здесь не превратиться в очередной дискурс с его поверхностью смысла, то он может быть всё же донесён куда-то непосредственно вглубь мысли и речи, а возможно и природы.

Список упомянутых источников

1. Dean M. Governmentality: Power and rule in modern society. : Sage publications, 2010.