Мы живём в инструментальном мире. Техника давно уже занимает значительную долю в мыслительном пространстве. Возможно всё большую. Словно пастор, бороздящий воды США в поисках свободы автор слов не приобретает на них права, он лишь изливает потоки смысла через означивание свободы. Плот — это инструмент, слово — это инструмент, свобода — это инструмент, человек — это инструмент. Если человек лишается места, проигрывает в казино, становится жертвой вируса — это можно считать его выключенным из пространства этой машины общества, которая лишает его права на смысл жизни столь легко, свободно и инструментально. Если ты пенсионер — то родственники распоряжаются твоей жизнью по собственной воле, хорошо, если в их мозгах засел отпечаток сострадания как чего-то важного для собственного существования. Иначе человек как инструмент может ничего не значить и обретать всё более отрицательную ценность. Хотя всё это далеко не так, как выглядят и значат эти слова, потому что я намеренно здесь переозначил смыслы таким образом, чтобы они были намеренно искажены, но именно в таком виде они возможно и кажутся приближениями к правде. Но это происходит оттого, что общество само себе нарисовало как субъекту такое право, как субъекту лингвистическому, как автору жизни многих и их пересечений. Старики имеют большую ценность, потому что могут общаться и передавать опыт, быть переносчиками микробиоты культурных смыслов, переозначивать непознанную опосредованность бегущей по тонкому льду молодёжи. Также и лица без домов приближают одомашненных людей к природе, действительно открывают пространство свободы, свободы от себя, свободы от ценности, свободы от общества. Но проблема здесь очевидно и состоит в том, что культурные и человеческие ценности, равно как и природные смыслы, по большому счёту никому не важны. Они могут быть важны в каком-то антипрагматическом семейном интересе как часть жизненной прагматики обычных людей-инструментов. Но также они могут быть важны через инструментальное означивание культуры через её прагматическое представление. Например, стремление к равенству и защите, свободе может принимать инструментальное выражение пищи в ночлежках или через пирожки дипломатов и политических деятелей, через деятельность благотворительных организаций. Инструментальное означивание в этом случае конечно происходит в языке и отсюда возникает проблема лингвистического неравенства: чтобы достичь равенства в обеспеченности едой приходится выражать неравные слова, например, слова сострадания и жалости, называть людей и других формы жизни животных, растения «незащищёнными» или «находящимися под угрозой выживания». Проблема состоит в особом означивании, которое приобретает некоторый смысл, конечно же инструментальный для людей: например, «человек без работы» или «человек-руки» или «человек-таракан» или «умный человек» или «большой человек». В таких лингвистических условиях загрязнённости словесного пространства конечно же невозможно равенство и свобода. Хотя даже если мы перестанем ассоциировать людей с их функциями, то достигнем только инструментального равенства. Если понимать язык как функцию речи, общения, то возможно этого будет достаточно. Но за инструментальным лингвистическим равенством находится равенство языковых возможностей осмысления друг друга и всего мира, которое и представляет нечто больше, чем просто то ничто, ради которого мы делаем что-то.

Неравенство возникает во всякой классификации, будь то классификация покупателей в машинном обучении или классификация текстов, их частей. Как только мы предоставляем разную информацию разным людям, то нарушаем их свободу быть покупателем, свободу выбора. Также и употребляя разные слова с разной частотой мы нарушаем права слов. Действительно, здесь нет никакой разницы: как слова, так и люди через их имена и определители загружены в нашу модель мира, так что мы абстрагируем их вероятно почти точно также как и электронная нейросеть. Но подлинное абстрагирование несёт ещё и отпечаток распредмечивания, бытийствования через ничто, через неизвестность и трансценденцию, через дао или то, что нельзя понять, но можно. Инструментализм поэтому сводится в обыденности к ограничению возможностей абстрагирования до технического соответствия, происходит ли это по этическим кодексам или техническим правилам и условиям. Яркая упаковка как меткое слово цепляет и выворачивает мысли с тем, чтобы они находились на грани понимания, а может быть и за гранью. Но если в случае общения и нейтрального текста загранность остаётся в равном положении, может рассматриваться многогранно и всеми, то в случае рекламы вся прибавочная ценность от недопонимания достаётся действующей, то есть продающей или рекламирующей стороне. Таков механизм образования искусственного лингвистического неравенства, который можно отличать от естественного, так мы можем отличать нейтральные тексты от рекламных или навязчивых. Проблема здесь состоит в нахождении возможных критериев или норм, которые бы должны были быть некоторыми метанормами, абстрагированными от самих себя также как и от нас. Но именно абстрагирование позволяет вырабатывать подобные критерии, ведь оно и способно отбросить шелуху означивания с тем, чтобы выделить область независимых и свободных текстов. Здесь возникает другая проблема: а что если абстрагирование будут осуществлять англосаксы, а не пигмеи или папуасы, маори? Взгляд последних на природу возможно намного лучше отражает позыв бездомного пастора к свободе не только водных пространств, но и земли, через поиск духовной, а не инструментальной связи с местом. Как насчёт абстрагирования у дельфинов или шимпанзе? Поэтому я и называю эти нормы метанормами, ведь мы не можем ответить пока на подобные вопросы адекватно. Но с осторожностью можно выработать несколько наборов норм, на основе которых выделить независимые и свободные от искусственного воздействия инструментализма участки и образцы.

Чтобы каждый человек или иная форма жизни могла сказать, что государство — это он, а не только король, нужно плыть на плоте по нейтральным водам, находиться в этой или другой области, например, в горах или в лесу, не являющимися частными. Понятие частности — это одно из величайших заблуждений человечества, которое в настоящее время сильнейшим образом мешает событийствованию, развитию гармоничных и устойчивых биогеоценозов: как могут быть лес или поле частными, если в них живут растения, животные? Ответ прост: если человек приобретает право на их убийство и уничтожение. При этом люди могут сказать, что мы будем стремиться к сохранению угрожаемых видов, но это выглядит всё как слабый позыв их совести или инстинкта к самосохранению. У большинства же похоже нет и этого чувства, есть только инструментальные потребности. Откуда же берётся это право, которое большинство считает даже «естественным»? Исходя из слепоты и недальновидности европейской цивилизации, «просветители» которой может быть и добились отмены рабства среди людей, но вряд ли приблизились к природе рабства, как восточные и в том числе и гораздо более ранние мудрецы. Эту мудрость можно считать присутствующей и в традиционных верованиях, уделяющих внимание различным «силам» природы, духам, хотя это может казаться сегодня наивным. В действительности же это гораздо более естественно и нейтрально, чем легенда об антропоморфной сущности божества, правящего всем миром словно тиран. Конечно же единство святого духа может выражаться по-разному, но как можно приписывать нетленность только людям? Человек в городе может считать «своим» пространство храма или дома, поскольку здесь нет «непрошенных» гостей, но ведь под ногами остаётся земля и её микробиота. Даже ели бы люди создали электронных котов для борьбы с грызунами и тараканами, то люди бы не избавились от ошибочного представления о наличии каких-либо своих прав на данные объекты. Исходить вернее как маори, что община — это река, а река — это община, нет никакого различия человека, микробов и земли.

В реке или океане это ещё более очевидно, потому что менее видно: под поверхностью обитают рыбы и млекопитающие, другие самые разнообразные формы жизни, все они осуществляют своё бытие. Человек может огородить какой-то участок, разделить зоны добычи, опустить сеть и думать, что он имеет какое-то право исходя из чего-то: бытия или просто потребностей, привычек. Тогда как на самом деле он действует как хищник: мне хочется есть и я отправляюсь за едой. Думает ли кто-то по другому? Да: те, кто совершает некоторый обряд, верят во-что то, говорят со средой и миром. Но тогда мы можем задуматься об инструментальной роли права: оно устанавливает ограничения для того, чтобы независимо от личных отношений ограничить улов, иначе бы каждый браконьер мог совершать обряд и разговаривать с природой. И как любое общее оно устанавливается условно, поэтому обряды отдаются на откуп совести каждого. Но всё же это инструментальное — обычно некоторый наименьший уровень, хотя он может быть и просто неправильным, несправедливым, тем более если рассматривать его только как инструментальный: есть норма вылова, значит как будто бы есть на это право. Но никакой связи здесь нет: связь идёт другим путём: если не установить эту норму, то люди просто превратят весь мир в пустыню как в Кин-дза-дзе. Естественно, что в любом обществе есть несогласные с его законами и не живущие по ним, а определяющие свои законы для себя. Связи нет и для них, потому что основания в этих случаях сегодня самые различные в отличие от традиционных обществ, где табу сохраняли некоторую связь с частными случаями в отличие от всеобщих норм правовых систем. Но проблема заключается в том, что право в сущности действительно должно выполнять регулирующую роль, но в то же время оно действует неэффективно с точки зрения событийствования человека и природы. Как только мы попытаемся лишить право системности, то оно лишится возможности выполнять роль инструментально, а как оно может выполнить регуляцию событийствования по-другому пока не очень ясно. Если же помимо практической неэффективности права добавляется выходящее за его границы воздействие незаконопослушных, то природа страдает ещё больше. В большинстве случаев поэтому у браконьеров не остаётся пространства для действий, если они бы задумались о значимости природы, начали бы с ней диалог, мультилог или хотя бы монолог. Тогда минимальные инструментальные требования показались бы недостаточно ограничивающими человека в его действиях, учитывая современные знания о воздействии человека на природу, которое и в прошлом даже при небольшой численности популяции было чрезмерно большим. Ясно, что любое превышение инструментального уровня в большинстве случаев недопустимо, а если и допустимо — например по соображениям регулирования популяций — то нарушает не только инструментальную роль, но и общественный системный правовой порядок. Конечно, можно принять соответствующие меры, с тем чтобы нарушение порядка не было выявлено и действовать на основе *лога с природой, но этим путём следуют возможно лишь единицы, а их роль остаётся в любом случае сомнительной, поскольку воздействие остаётся однонаправленно разрушающим. В прошлом же в отсутствии общей системы права возможно, конечно, такое разрушающее воздействие отдельных популяций (племён) было следствием прежде всего наиболее безответственных популяций людей и отдельных особей homo sapiens, именно поэтому сегодня и можно прийти к выводу о рассмотрении всего мирового сообщества как единого организма, но децентрализованного и со слабой внутренней регуляцией, однако сегодня в общепланетарном масштабе и в рамках отдельных биогеоценозов человек рискует быть подобным круглому червю, поселившемуся в кишечнике и всё более наносящим вред телу «хозяина». И здесь есть два варианта: либо хозяин погибнет, либо избавится от червя, но у человека есть и 3 вариант: перестать быть человеком и стать кем-то другим, более ответственным, чем прежде.

В том, чтобы стать другим, важны ограничения и в природе они устанавливаются за миллионы лет событийствования различных видов и форм жизни. Так волк или лев имеют только те возможности, чтобы их охота была не слишком успешной, но достаточной для ограничения популяций других видов. Это сложная «система», которую человеку конечно же проще разрушить и загнать в клетки, резервации, чем попытаться понять и сохранить. Но точно также происходит и с языками: так загоняли в резервации индейцев или рабов, прислугу во многом из-за того, что она не обладает культурой речи, знаниями, с целью сегрегации воспитывали и различающиеся языки. Латинский язык в этом отношении претерпел своего рода пере-инжиниринг, то есть сохранял свой raison d'etre длительное время, устанавливая невидимую связь схоластики и науки, отличную от динамики элит-народа. В этом отношении такое положение более естественно, и обосновано чем в сфере, не связанной с наукой в той мере, в которой эта отличная от чистой эпистемологии сфера основывалась на потреблении со стороны элит. А такого рода потребление было в отношении искусства и культуры ключевым. Это продолжается до настоящего времени, когда разные страты и ситусные группы получают различные языковые пространства, различные права и возможности для общения: язык массовой «культуры» для всех, язык высокой культуры для немногих. В этом мы можем увидеть отличие от языка народной культуры, который в далёком прошлом по-видимому не содержал подобного различия на «низкое» и «высокое», а основывался только на разделении на творцов-шаманов-сказателей и слушателей-{участников ритуала}. Но язык не ограничивает эти процессы сам по себе, он воспринимает некоторый запрос на ограничение, но кроме того он способен стать естественным ограничителем деятельности людей, с тем чтобы люди были самоограниченными и самоизолировались — в этом случае запрос возникает изнутри, а не накладывается одной группой на другую. Итак, мы можем разделить ограничители с одной стороны на естественные (неотъемлемые для деятельности) и искусственные (наложенные для управления, регулирования деятельности), при этом по способу воплощения они будут выступать либо как скорее инструментальные или институциональные, либо как скорее неявные и неформальные. Возможно на этом разделении можно основывать разделение на культуру и контркультуру, когда контркультура выступает против институтов, против формализма, причём преимущественно искусственного, то есть наложенного одной группой на другую. Вместо этого контркультура может противопоставить некоторые внутренние естественные ограничения яи правила, которые тем не менее тоже могут при некоторых обстоятельствах становиться искусственными по отношению к другим группам. Но обычно формирование другого языка происходит скорее прагматически, то есть исходя из потребностей обыденности скорее чем из научных и философских соображений, либо связывается с потребностями, не облачёнными в означенность культурной формы. Ограничения тогда возникают подобно улицам в «хаотически» застраиваемом городе разнонаправленно и как некоторая «сумма» устремлений отдельных горожан и групп. Но в любом случае ограничения можно использовать как метод самопонимания, самопознания и развития. Это может быть полезно и уже применяется, когда люди, чтобы осознать что представляет из себя жизнь инвалида одевают специальную одежду, находятся в специальных комнатах. Может быть такие «аттракционы» следовало бы сделать даже обязательными, чтобы все могли осознать, каким образом можно вводить самоограничения. Самоизоляция во время пандемии — лишь одно из инструментальных воплощений этой идеи, само по себе не выступающее как метод, методом она может стать, если люди смогут по=новому взглянуть на последствия своей деятельности, на структуру своего жизненного пространства, на возможности развития.

Если говорить о городе не только как материально объекте, но как средоточии мыслей и жизненной энергии, то границы можно проводить световыми потоками, электрическими переключателями, что мы рассматривали при рассмотрении способа оптимизации действительности «Отстранение». Но отчуждение от смысла не всегда определяет равенство значений, особенно если они нагромождены словно койкоместа в каменных джунглях. В лесах происходит точно также: случайный рост и отмирание постепенно формируют красоту того или иного леса, болота. Отстранить одну часть от другой путём прорубания просеки может быть эффективно, но такая эффективность имеет ограниченную временную определённость. Пожары тоже играют свою роль в эволюции, поэтому и деятельность людей сродни такому пожару, хотя она скорее может приводить к потере плодородия, чем к проверке сообщества на устойчивость к катаклизмам. То, что посещение людьми лесов приводит к пожарам в некотором смысле ускоряет процесс эволюции, но чтобы он продолжался в принципе люди должны и уметь оставлять леса на некоторое время в покое, возможно с прорубленными просеками. Но излишнее вмешательство и посягательство человечества требует ограничения в любом случае в связи с угрозой самого продолжения эволюции различных видов, равно как и исчезновении природных сообществ. Это в конце концов несправедливо точно также, а по правде и в гораздо большей степени, чем какое-либо угнетение людей в рамках общества. То, что пожары слов и мыслей проходят в городах, в мыслительных пространствах важно для развития культуры — одним из таких пожаров является самоизоляция, распространение вируса, которое осуществляется гораздо более «демократическими» средствами, чем формальное инструментальное действие общественных институтов. Но есть ли более мягкие средства установления лингвистического равенства, чем заклейка рта, санкции, изоляция?

Равенство личности сходно с равенством в словах: в этом году Международный женский день прошёл под флагом «гендерного» равенства, правда почему-то почти никто этого не заметил . Возможно сами женщины не готовы к подобному равенству — ведь свобода — это прежде всего обязанности, а равенство — это прежде всего признание собственной ничтожности, сравнивание себя с пылью как и всего окружающего. Словно куски первозданной глины праха земного можно видеть равенство различных частей тела, равно как и возможности ассоциации с тем или иным «гендером» или будем так говорить более по-русски «небиологическим полом». Если кто-то себе присваивает день — это уже неравенство, неравенство календарное. Любой праздник как и любое действие заполняет собой окружающее пространство смысла, от которого можно укрываться зонтом только до тех пор, пока дождь не стал ураганом, пока танец не обернулся смерчем, пока волна на стадионе не превратилась в цунами. Праздник — всегда всплеск на фоне будничной обыденности, спектральное смещение мимо чёрных дней календаря в сторону цветных, поэтому «праздник равенства» звучит как-то абсурдно и нелепо. Праздник борьбы за равенство — другое дело. Но борьба кого с кем? Одних людей с другими, или одних слов с другими? Если слова определяют действия, то собственно это одно и то же. Если же нет — то действия обретают значение обеззначенности, выхода за границы языка, когда слов уже недостаточно, а значит назревает конфликт. Штрафы за самоизоляцию в этом смысле — это лингвистическое последствие, вызывающее некоторый диалог и составление протокола как языковых феноменов. Применение же силы, дубинок, газов — уже нет, но ясно, что такие случаи скорее выступают на общественном уровне как исключительные. На других уровнях может происходить по-разному, а в отношении небиологического пола здесь и могут возникать основные противоречия, ибо с полом пожалуй связаны наиболее распространённые в обществе чувствования и реакции на уровне отдельных людей. Применить небиологический пол к группе или обществу также можно, но исходя из текущего дискурса послесовременности такой подход не получает значительного чувственного отображения, а может быть и вообще практически ещй не воплощался, хотя идея о том, чтобы считать семью одним целым довольно распространена. А если так, то можно предположить, что такое целое имеет преимущественный небиологический пол (гендер) того лица, которое в большей степени участвует в осуществлении деятельности целого как такового. Проще же всего присвоить целым нейтральный небиологический пол, что по-видимому и происходит по умолчанию. Лингвистически же это равенство нарушается в тех языках, где мы видим разделение слов по родам: так «страна», «фирма», «организация» и даже «армия» связываются с женским родом, тогда как «флот», «завод», «отдел» — с мужским. Получается полная неразбериха и неравенство: внутри женской организации находятся мужские отделы, хотя «армия и флот» выглядят идеальной супружеской четой, что правда обычно никак не сочетается с действительным половым составом данных групп. Данный абсурд наиболее полно проявляется в обозначении профессий и должностей, когда лингвистический род не совпадает с полом лица, тогда вводятся некоторые произвольные языковые правила, лишь усложняющие жизнь среди незначащих ничего означающих (должностей через ролевые знаки, объединённые в значения) для с запутавшихся и нераспредмеченных означаемых (людей). Действительно, если рассуждать прагматически можно поставить вопрос так: для чего нужны рода слов в языке? Если ответить на него как для установления связи с половой принадлежностью означаемого, то в большинстве случаев ответ будет — они не нужны и функции были перепутаны. Начать хотя бы с самого слова «пол», имеющего мужской род, но его гипонимами выступают «мужской пол», «женский пол» и другие виды полов (в том числе биологически, потому что наличие двух полов — лишь частный случай на дереве эволюции). Соответственно «мужской пол» должен склоняться в соответствии с мужским родом, тогда как «женский пол» — должна в соответствии с женским. Но если пол и должен и должна и должно, то только в таком виде может достигнуто некоторое лингвистического равенство по крайней мере в отношении гиперонимов для гипонимов. В целом же возможно будет целесообразно предложить некоторый собирательный род, который бы объединил возможности различных родов с тем чтобы разрушить ошибочную ассоциацию «пола» или «гендера» с «мужским» «родом». Интересно, что в этом случае даже есть отдельные словоформы: пол, пола, поло — остаётся лишь придумать им объединённую форму согласования. Возможно для этого целесообразно было бы применять особый новый знак алфавита, лишённый всякой половой ассциации (а буквы в основном (в первую очередь кроме «ъ» и «ь») ассоциируются по-видимому со средним родом, что впрочем исторически менялось — ср. «Аз» и «А»). Например, чтобы не изменять клавиатуру можно использовать тильду (~) или звёздочку (*). Тогда мы сможем говорить или по крайней мере писать, например, пол~ или «небиологическ~ пол~». Учитывая, что современные языки — наследники прошлого, то такое или какое-либо другое развитие должны быть приемлемыми в отличие от упрощения и заимствований. Оно поможет обеспечить равенство не только на словах, но и в самом языке, даже если будет осуществляться в качестве эксперимента, но первым шагом для такого развития должно быть достаточное изучение языка, знакомство с литературой, с тем чтобы языковые изменения осуществлялись осознаваемо и многообразно для обеспечения равенства, а не уравниловки.