Серость — это парадигма каждого дня, разделяющего функционализм, постфункционализм и неофункционализм, это ещё более безвкусное воплощение серо-буро-малиновости, чем куриный суп из «кубиков» или молочный из сухого молока, поскольку это и не чёрный, и не белый, и никакой в частности, но также и не соединение всех, а значит это воплощение безразличия и неопределённости, которое только и может быть знаменем шаризации (арусск. глобализации). Серый флаг — это и есть означаемое без значения, функция без причины, доступность без содержания, отсутствие без стремления, глобализация без метакультурного дискурса. В чём же состоит этот дискурс? Он заключается в преодолении сонесогласия крайностей каждого при переходе к общественному многокультурию, в котором при этом больше не будет общества, как и не будет значащего цвета несмотря на множество цветов означающих. Поскольку когда культурно-прагматические парадигмы не совпадают для разных людей и групп, то возникает различение между их элементами, приводящее к частичному притяжению и отторжению. И эта частичность настолько размывается в потоке дней словно в ускоренной съёмке темнеющего города, что она всё больше напоминает серость, даже несмотря на то, что цвета пытаются быть ярче и отчётливее. Будто бы сама серость втягивает цвета словно в воронку мироздания, которое устремляется к невозврату через функцию преобразования аналога в цифру, в процессе чего незаметно подставляются абстракции вместо действительности. Обратное преобразование цифры в аналог и возвращает лишь абстракцию серости. Даже коренное построительство («радикальный конструктивизм») не может противостоять серости как наплыву фикций, поскольку оно само пытается строить фикции, анализировать то, что уже нельзя понять. Но сколько бы мы ни пытались построить серость, выходит всегда нефтяное пятно или кислотная туча, а может быть целое кислотное течение. Пока мы ещё не знаем происходящее, но уже убеждаемся в том, что оно похоже на ту же серость, которую мы привыкли видеть за окном, под ногами и внутри себя.

Особенно серость заметна осенью, когда напряжённость и натянутость лоскутного одеяла лесов постепенно переходит к расслабленности дальнего плана, всё больше утопающего в серости будто бы спустившегося ненадолго неба, принимающего форму субстанциального единства, возвращающего мысли куда-то наверх, откуда они и должны были когда-то явиться, точно так же как и тела. Вот где-то вдалеке возникает бетонный забор почти такой же серый, как и скрытый туманом за ним лес. Но над забором веется в скрученностью и непознанностью мироздания колючая проволока современности как промышленный стандарт эпохи современности огороженности поместий из прошлого. На эти шипы можно было бы нанизывать человеческое сознание почти также как представления о врагах, у которых не окажется под рукой кусачек. Но дорога вьётся дальше и наконец возникают заборы более гражданские, на которых колючая проволока встречается реже. Они почему-то не такие по-военному серые, но вместо этого коричневатые, зеленоватые. Но разве от этого они перестают быть менее серыми? Ведь за тонким слоем декоративной краски кроется почти такая же материальная серость металла, как и бетонная. Но откуда и зачем взялись здесь эти цвета, не меняющиеся практически никогда кроме разве что рыже-рассветного или лилово-закатного часов? Кто-то их придумал или их одобрило, вероятно так и проявляются функции общества общества, которое действует независимо и производит свои собственные цвета. Но может быть это всё, на что оно способно: перекрашивать серость в декоративную расцвеченность фасадов? Может быть оно ещё способно создавать инфраструктуру, в которой важна в первую очередь та же самая эргономика, какая важна для высоты, ширины и изогнутости забора. Забор ведь то же по сути инфраструктура, структура, которая дополняет системность размеченных прямоугольниками карт, направляет свободное сознание всегда обратно к своей ограниченности, к закрытости от многоцветья воздушно-листового ковра природы где-то за ним. Но если разноцветные деревья выплывали из тумана в неведомой ритмике, то структура общества с заборами и домами, встречными огнями казалось случайной и разрозненной, может быть потому что здесь она ещё не сложилась, хотя с другой стороны перед системой общества нельзя поставить задачу складывать что-то во что угодно, даже в ритмику, тем более, если само понятие чего-то как объекта осталось навсегда где-то далеко в прошлом, вероятно всё же не сером, но чёрно-белом сне.

Послефункциональная серость создаёт и области непознанного, подобные туману войны, фэнтезийным историям или размышлениям о наличии внеземного разума. Такая серость может играть вполне положительную роль, поскольку делает саму иррациональность субстанциальной. Но в этом же смысле эта серость приближает людей к средневековому сознанию, которое было просто настолько привычно к серости, что не знало казалось бы ничего другого применительно к обыденности с тем чтобы вытеснять цвета куда-то в бессознательные области праздников и книг. Лишь контрастируя с цветными витражами иных миров серость повседневности направлена функционально на сохранение status quo рабства. И тогда серость как фиктивный рабовладелец подчиняет себе мысли и действия одномерных людей — ведь она и есть сама одномерность, к которой все так стремятся. Оставаясь неразличимой для взгляда, она тем не менее образует области, в которых скрывается функциональность общественной действительности. Эти области связаны как с культурой, так и с прагматикой, хотя они сохраняют эту связь лишь подспудно, а для сознания личности практически неразличимы, запредмечены в цветных данных и устройствах как когда-то сам дух был запредмечен в стёклах витражей. Преимущественно прагматические области могут различаться для обществ, но по большей части для послесовременности это области богатства и его денежного выражения, приобретающего всё более различные и странные формы перераспределений эквивалентов выбросов, «зелёных» финансовых инструментов и баллов за приверженность торговой марке как клейму (но это лишь одна сторона прагматики, в то же время имеющей и противоположность — «красные» инструменты и сигналы, незаконные вырубки и обогащения, отрицательные оценки и отзывы; но есть также и антипрагматика в виде протестов и противостояния неравенству; везде здесь очевидно рассматриваются фикции, но именно это позволяет считать их функциональными). Преимущественно культурные области как уже выше отмечалось связаны например с непознанным, с легендами о «пришельцах», и даже с «научным» со стремлением обнаружить внеземную жизнь (здесь также некоторые элементы можно считать культурными, а другие — контркультурными, хотя это различие обычно гораздо более условно, чем между прагматикой и противопрагматикой). Совокупность серых областей в итоге подчиняет себе сознание, так что всё с более разного возраста личности могут становиться обезличенныи в своей слитности с невидимой серостью, с серой сетевой массой, которую для целей моделирования стремятся выдать будто бы за думающую фикцию. И в том отношении машинное обучение может быть сходно с обучением людским с той лишь разницей, что для современных технологий предел «мышления» всегда известен и ограничен, тогда как в процессе обучения людей всегда возникают неожиданные результаты, открытия, что и можно считать целью без цели, которая недоступна для отображения на серые области шаризации, благодаря чему либо выделяется над ними, либо остаётся за ними скрытой.

Но есть и другой путь также связанный с коренным построительством и попытками утвердить общество общества. Для того, чтобы прийти к изменённому согласию, к пересогласию, необходимо осуществление перестройки мыслительных и когнитивных моделей, основанному на абстрагировании (аутопоэзис / autopoiesis в терминах Умберто Матураны и Никласа Лумана) от серости и функционализма. Основными путями перестройки через такое абстрагирования могут быть постфункционализм и неофукнционализм. Что касается послефункционализма, то это скорее культурное представление, которое в том числе может помочь переосмыслить цвета, как я уже отмечал ранее. В поиске взаимодействий человека и природы, выделении и понимании зависимостей действий нам предстоит ещё большой путь по направлению событийствования. С другой стороны концепция Никласа Лумана как раз и может быть охарактеризована как послефункционализм. 4 функции, которые по мнению Талкотта Парсонса должна решать успешная система взаимодействий (интеракций) как с позиции послефункционализма, так и коренного построительства, с необходимостью подлежат если не отмене, то глубокому переосмыслению. Так первая функция — адаптации к миру (функции приведены по[Волков, Самыгин, Нечипуренко, 1999]) — должна изменить свою направленность, поскольку на смену адаптации или приспособлению в коренном построительстве приходит выживаемость, то есть выживание вида становится критерием само по себе без рассмотрения самой функции происходящего. Поэтому выводы могут быть сделаны только post factum как и в отношении прошедшего сна. Вторая функция — достижения цели системы — также представляется в иллюзорном свете, если учесть моё замечание выше о цели без цели. Проблема с одной стороны заключается в самом определении цели применительно к биологической системе как жизни (и в этом смысле человечество пока не достигает например целей устойчивого развития), а с другой стороны в том., что целей может достигать некоторая система обучения или информационное представление о людях, но любое такое представление всегда условно. Третья функция — сохранения структуры — может с очевидностью быть раскритикована например с позиций постструктурализма. Наконец, четвёртая и возможно самая важная функция — «сплочения группы в единое целое» — требует пересмотра по сходным с заменой приспособления на выживаемость основаниям, поскольку сплочённость как и выживание можно отметить на некоторый момент времени, но сплочённость как функция времени может в действительности изменяться и иметь различную природу (часто, быть может слишком часто, основанную скорее на противоречиях, чем на сходстве). Итак, здесь я показал на примере рассмотрения понимания функции для общественных систем взаимодействия, что определения середины XX столетия в свете более поздних разработок требуют существенной переработки, так что и само по себе наличие у общественной системы взаимодействий некоторых функций можно подвергнуть сомнению. Но ведь именно функции определяют наличие границ, а значит и областей, которые можно окрашивать и в разные цвета. Но как множества на цветовом общественном пространстве, так и области серости не содержат и не требуют содержания функций, как и наличия границ. Границы могут попросту оставаться незаметными для глаз и сознания, а области — быть пёстрыми как осенний ковёр под ногами и ещё держащиеся против ветра листья над головой.

У Роберта Мертона мы находим сходное определение функции, связанное с адаптацией к среде, но также и рассмотрение дисфункций. Но подробное рассмотрение дисфункций несёт в себе концептуальную противоречивость: равнозначность функции и дисфункции подрывает важность самого определения функции, но ещё не снимает возникшее противоречие. Тем не менее введение дисфункций, а также разделение функции на неявные и неявные служит мостом на пути к результативности выживаемости коренного построительства: важным оказывается не столько определение и отслеживание функции/дисфункции, сколько определённость её результата. Однако коренным недостатком функционализма Роберта Мертона остаётся невозможность применения за пределами повторяющихся ситуаций, за пределами обыденности, что в некотором смысле делает эту концепцию (и другие концепции не выходящие за пределы повторяемости) теорией серости. В принципе функционализм сам по себе подразумевает рассмотрение повторяемости, также как социология — рассмотрение типичного. В этом смысле это также теории серости, по крайней мере в первом приближении. Конечно, существует множество попыток описать и нетипичное на фоне типичного, равно как и выделять изменения. Но всё же большая часть подобных описаний основывалась на рассмотрении некоторой структуры на пересечении осуществления функций, взаимодействий, как и у Талкотта Парсонса. Вопросы же изменения структуры или в принципе её существования (в свете постструктурализма) для описания действительности на самом деле более существенны, но гораздо труднее для рассмотрения. Пост- и неофункционализм стремятся к рассмотрению этих вопросов, оглядываются по крайней мере на происходящее в послесовременности, особенно в отношении развития явления шаризации, на процессы политического и хозяйственного изменений, а значит в принципе они претендуют на то, чтобы не быть теориями серости, хотя их объектом рассмотрения и становится серость как общественное явление. Тем не менее серость не абсолютна и даже в эпоху преобладания серости проявляются и подлинные цвета распредмеченной действительности, поэтому всякий раз отбрасывая понятия адаптации, цели, норм и типов они встают на правильный путь.

Что касается послефункционализма Никласа Лумана, то с рассмотрением власти как коммуникации объект исследования приближается к действительности и становится боле определённым, а также таким образом становится возможным концептуальное сопряжение с лингвистическими концепциями, в том числе непосредственное применение идей постструктурализма. Но в целом же фокус на коммуникации затрудняет возможность толкования происходящего, либо требует привлечения дополнительных теорий, что само по себе открывает путь для концептуального моделирования, сопряжения теорий. Кроме того, отличие власти как обобщающего механизма взаимодействия для регулирования контингентности (случайности) в отличие от принуждения позволяет осмыслять понятия типичного и нетипичного, тем самым постепенно превращая социологию в науку как о типичном, так и нетипичном, благодаря чему социология может окончательно перестать быть теорией серости.

Сходные изменения произошли и в неофункционализме как представлении об объединяющем политическом переустройстве, применявшемся преимущественно к европейскому объединению. Так идею европейского федерализма можно связать со структурным подходом, что подтверждается и отсылками к культурной общности и необходимости обеспечения безопасности. Противоположный подход объединения по экономическим и инфраструктурным функциям также оказал существенное влияние. Важными оказались оба подхода, но структурный федералистский по крайней мере на самом первом этапе сыграл как отмечается существенную роль. Но впоследствии всё большую роль стали играть функциональные взгляды, оформившиеся затем в идеи неофункционализма, который и определил дальнейший процесс. Одной из ключевых идей стала идея «перетекания», согласно которой хозяйственные секторальные и культурные взаимодействия постепенно создают основу для политического объединения. Промежуточными этапами становятся появляющиеся органы регулирования, какими на практике стали органы валютного, хозяйственного регулирования, а также и в сфере энергетики (Евратом). Очевидно и для остального мирового пространства сходные идеи могли бы служить основой для объединений, но в других местах опыт оказался пока более скромным (вероятно роль культурной общности или наличие некоторой общей угрозы, либо направленного воздействия из вне оказывается существенным), поэтому и теория неофункционализма требует дальнейшего развития, чтобы она могла считаться универсальной.

В конечном счёте история шаризации относится к рассмотрению объединенной системы мирового общества. Поскольку такого общества не существует, то сама по себе теория не имеет действительного объекта рассмотрения, точнее её объект остаётся футуристическим. Хотя можно предположить, что с «концом истории» связывали именно такую идею о возможности применения концепций, рассматривающих отдельные общества ко всей системе обществ. И в культурном пространстве, как имеющим наибольшую информационную значимость с позиции кибернетики, возможно это и имело место. Но массовая культура не определяет возможности объединения обществ, она через распространение серости скорее может способствовать лишь их вырождению. Поэтому объектом шаризации может быть лишь метаобъединение на почве многокультурия, либо абстрактная система, которая испепеляет сознание обществ своей уравнительностью. В том же, что представления о серости и символы серости в действительности содействуют шаризации нет ничего удивительного, но ведь эта серость может быть лишь поверхностным проявлением распространения технического и инфраструктурного прогресса на данном историческом отрезке. Возможен ли институциональный прогресс — вопрос весьма интересный, но по сути изменение институтов следует с позиции социологии рассматривать не само по себе а по крайней мере в некоторой системе или структуре. Иначе получается, что явления одних обществ проецируются на условия и явления других обществ совершенно необоснованно, что и служит дальнейшему распространению серости и закреплению отрицательных и нейтральных последствий шаризации и информатизации. Для того же, чтобы шаризация вернулась в положительное русло, позволяла достигать целей планетарной устойчивости, она должна отказаться или постепенно избавиться от серости, что может быть произведено путём аккуратных концептуальных операций, отказа от непосредственно переноса, сложного культурного переосмысления, но главным образом также требует и дальнейшего развития общественных теорий развития.

Список упомянутых источников: