Все системы входят в надсистемы. А надсистемы — в наднадсистемы. Когда мы что-то разрабатываем — мы всегда под? Ничего ли это не напоминает как концепция? Мы обсуждали это уже много раз как дискурс, стремящийся вносить разделение (один из двух способов действия дискурса). В действительности понятно, что одни системы всегда входят в другие. Но в технических системах конечно же лучше этого избегать, лучше не пускать ток там, где он не должен течь. В природных системах происходит часто не так: вода течёт не в рамках набережных, а в пределах трёхмерных фракталов, вокруг каждой песчинки, границы возникают и исчезают сами по себе и кажется, что их никто не проектирует. Природные границы по сути существуют, но часто являются размытыми и теперь люди вновь кажется возвращаются к этой трактовке после миллионов лет того, как они ходили и размечали тропинки, делали отметки на деревьях и пометки среди саванн. Великое выделение дороги вновь стремительно становится быть неразличимым на фоне окружающего леса или поля. Когда мы говорим «экология», то по сути продолжаем сложившееся мышление, научный и любой другой дискурс, стремящийся смоделировать то, что изначально по сути является одновременно и моделью и действительностью. Модель видится по эту сторону дороги, а мир существует где-то там, где есть только наложения следов, запахов, звуков. Наверное без этого мы просто не могли бы мыслить, мы не были бы людьми — наши мыслительные способности по сути сложились как сегодня видится из набора высокоэффективных правил различения, ограничивания объектов в действительности. Но окружающее мышление, окруженции существуют по иным правилам. Иногда их удаётся смоделировать как и попытаться восстановить мамонта на примере мыши — и тогда кажется мы возвращаемся куда-то вглубь природного нововведения минуя собственно современное системное мышление (за исключением того, что итоги научной работы будут отражены с помощью основанных на системном мышлении технических средств). Всё чаще даже удаётся спасать отдельные виды, препятствуя их исчезновению вследствие нашего же предыдущего моделирования. Но до системного мышления будущего ещё далеко, как и до мышления будущего в принципе, до нового языка, который бы мог быть одновременно и моделью и действительностью.

В системном мышлении 2.0 нет ничего плохого, пока оно касается проектирования и развития технических систем. Но вот относительно взаимодействия этих систем как с людьми, так и с природой есть большие проблемы. Собственно это было названо «взаимодействием» как частью от интерфейса, но взаимодействие техническое мало похоже на взаимодействие действительное. В сущности нам всегда теперь приходится сводить и приравнивать, «редуцировать» себя, человечество, природу до той модели, в которую они должны быть встроены. Иначе оказывается, что просто невозможно взаимодействие. Более того, как только системное мышление доходит до государственного уровня, то оцифривание означает признание любого аналогового взаимодействия незаконным. Тем самым происходит подмена общественной системы систем на техническую систему. И возможно, что в этом смысле она оказывается скорее системой в кавычках, чем собственно общественная «система». Может быть общественный прирост систем сложнее или невозможно измерить, но он проявляется в виде косвенных статистических показателей. Получив непосредственную сумму отметок, одобрений, просмотров страниц мы можем создать и проверить некоторую гипотезу по поводу технической части, но в отношении собственно жизни это всего будет некоторое поведенчество, сведенчество к представлению мысли как нажатия мыши. Возможно как и с народовластием в этом смысле техническое сведенчество — это худший вариант, но лучший из других худших. Тем не менее, техническая демократия открывает невиданные возможности для манипуляции и делает саму идею народовластия бессмысленной.

Другим принципиальным вопросом является воздействие на общество, на общественную систему с помощью благотворительности или рынка. Оказывается, что мы не очень понимаем как воздействуют и то и другое. Благотворительность как и благоприятные хозяйственные условия приводят к своеобразной атрофии самих обществ с одной стороны и к появлению бюрократических опухолей вокруг мест распределения благ — с другой. Кажется, что некоторые средств были найдены, но они оказались подобны дорогому лекарству, которое работает только в 10% случаев. То есть выжившим повезло, они перебрались в когорту «развитости», хотя и столкнулись с новыми проблемами, которые пока кажется не подвластны никому. Тем не менее, мы можем сказать, что отчасти успехи были связаны именно с применением системного подхода, со стремлением к эффективности управления, не с абстрактной кибернетической оптимизацией, а с улучшениями стабильности и качества производства. И с другой стороны рациональность или ограниченную рациональность хозяйственной сферы пока не удавалась совместить с иррациональностью общественной. Возможно это получится сделать с помощью новой эстетики, с развитием идей мышления после слово 3.0. Но нельзя привыкших помогать безвозмездно (альтруистски) сразу превратить в общественных предпринимателей, как и избавить предпринимателей от индивидуализма и стяжательства с другой стороны. Конечно, это должно прийти со временем, которого, к сожалению не остаётся. С другой стороны, может быть срединного пути вовсе не существует и потребуется найти какой-то иной путь.

***

Иные пути кто-то находит в эстетике, кто-то в стремлении к новому чуду машинного обучения или старого научного метода противоисторизма. Возможно почти всем подходам за исключением романтического онтологизма действительности как недействительности недостаёт некоторой доли стремления к раскрытию взаимодействий. Например, эстетика может устремляться к изучению послефункционализма, рассматривая и рабочего и управленца за пределами их собственных функций, опосредуя метафункцию уже даже не через стремление к будущей автоматизации человеческого поведения на уровне роботов, а изначально через бессмысленность повторяемости, данной как необходимость вместо управления только командовать, вместо работы — только выполнять. Любая даже уменьательская эстетика поэтому здесь обнуляется полностью и становится нулевой и далее отрицательной. Как отрицательные цены обнуляют как рынки, так и налоговые заявительства, так и отрицательная мысль превращает организацию в труху, но прошлого, а скорее будущего, которое пропадает вместе с ненаступившей идей прогресса. Поскольку идея прогресса оказывается каждый раз тупиковой веткой вне эстетики, вне мысли как одухотворённой плоти, не просто разделению на rex corporalis.

К чему приводит излишний функционализм? К тому, что от сущности остаётся только дискурс. Дискурс неизбежности происшествия прошедшего, открывающий путь в определённость, но закрывающий путь к эстетике. Проверенная эстетика продолжает радовать слух и глаз проверенностью своей вибристости и беззернистости, но она ничего не прибавляет в смысле выхода за свои границы. И чем больше она устремляется к понятиям качества передачи, тем больше она теряет в понятии человечности. Казалось бы этот путь от аналогового прошлого к цифровому будущему может быть иным, но он проходит через фильтр информационного дискурса всё большее приближая ограниченность нулевой эстетики.

Мы бы хотели увидеть чистый образ человека на наладонном экране будто бы обрести возможность управлять каждым человеком в отдельности и всем человечеством в сумме. Но общество как и человечество не сводится ни к фактам, ни к людям, ни даже к сумме фактов и факта прироста фактов. Мысль возникает где-то в коллективном мышлении и попытка его разложения на части оказывается опытом наблюдения post-factum. Приростная мысль оказывается либо бессистемной, либо неразличимой как функция оказывается недостижимой по мере излишнего удаления от действительности, если это удаление — очередное перекодирование аналогового сигнала в цифровой и обратно. Безусловно, мы всегда стремимся наблюдать будущее бесшовно как и не видеть зернистость экранов. Возможно даже, что вымышленный мир с совершенствованием технологии сможет полностью заменить действительность. Но в сущности что останется от человека там, где он обернётся как свёрнутая волновая функция своей извечной природы? Возможно когда-то станут возможны путешествия во времени и тогда наконец извечный вопрос историцизма отпадёт, как и исчезнет основа для общественных наук прошлого. Вписывая человека в систему нам приходится обозначать его некоторой функцией, но возможно, что начинать нужно скорее не с человека, а с общества в целом.

Мы бы хотели найти такой дискурс, который бы не влиял на нас. Мы бы хотели иметь такую власть над собой, которая бы была не властна, могла бы называться. Но очевидно, что логически это невозможно. Свобода — это лишь вывеска для власти. Это обратная сторона взаимодействия дискурса. Возможно, создавая слово 3.0 — это стремление к новому пониманию дискурса, к определению его как экскурса, который выходит за пределы метадискурса — за грань представления неважности любого дискурса и одновременно возможности выбора любого дискурса как самого истинного (но именно в этом и проявляется ложность самости, поскольку истинность бесшовно может переключаться с одного дискурса на другой). Но эта возможность всегда существует для слова благодаря его абстрагированию и возможности избавляться от разделённости. Оставалось не ясным только то, что истинность всё же существует как историческое открытие подобно тому как в физике истина накапливается в результате множественного эксперимента. Историческая статистика была по крайней мере как абстракция множества историй отдельных племён, отдельных групп, теперь же она сведена до эстетики отдельных людей, поскольку племена и группы растворились в ошаривании.

Раньше хозяйство перепрозводило кастрюли и рельсы. Теперь в эпоху хозяйства услуг люди перепроизводят собак и музыку. Не сказать, чтобы это было плохо само по себе, но и братья наши меньшие и ноты бывают разные. Дело правда не в самих составляющих генетики и звуковой нотации, а в том, как эти языки вписаны в прагматику 2.9. Они могут оставаться просто развлечением, а могут приобретать эстетическую и историческую наполненность, о которой авторы (или точнее неавторы со времени смерти автора, и именно из-за подобных ограничений на авторство автор перестаёт субъектно бытийствовать) могли только догадываться. И элитное и породистое здесь далеко не всегда лучше и нужнее, чем обратное (с одной стороны кто-то призывает разводить только породистых собак по лицензии — но контроль рождаемости и отбор — это и есть самое утрированное понятие евгеники; беспородистые собаки — это хоть какой-то шанс для природы взять своё, избавиться от власти знака; но пока свобода этого пути проявляется действительно обычно в отсутствии дополнительного закона управления численностью за исключением самого дискурса, определённого рынком и другими институтами). В этом смысле дискурс разделённости культуры и противокультуры исчезает как класс.

Это исчезновение легко проследить по поверхности (экстерьеру) собаки или по звучанию звучанию музыки, направленной на само это звучание. Здесь проявляется некоторый символический слой, призванный отражать некий образ жизни и мысли владельца. Выход в свет должен производиться с соблюдением норм, которые распространяются не только на непосредственный экстерьер человека, но и на способность его управлять жизнью окружающих. Подчинение природы и жизни человеческой власти, воле (независимо от её действительного бытийствованя) и отражается в символе породистой собаки. Звук в окружающем пространстве также должен быть подчинён человеку, поэтому он требует столь же детального и качественного выражения, как и экстерьер жизни. Но там человек надсмехается над задумкой творца, здесь — над порывом умершего автора. Поэтому в том, что касается собственно одеяния непосредственного человека по эту сторону действительности — он может быть нигилистом от повседневности, поскольку здесь в его абстракции знак не представляет властного значения. Власть над самим собой здесь конечно может быть выражена символом свободы, но он неизменно сражается за необходимость подчинять и себя, хотя бы и вымышленно.

Поверхность собаки между тем обозначивает знак точно также как знак представляет отражение моды на поверхности человека. Формальный общественный слой нависает над телом точно также как выеденные черты отделены от исходной природы. Тело само выступает как просвечивающий знак подобно тому как дорожный свет отражает свет фар устремлённых в его сторону. Но на животных и детях замаскированность проще отслеживать, потому что управление и подчинение выносятся явным образом на отдельный функциональный вид. Но, управляя жизнью, люди вынуждены в первую очередь ей подчиниться, правда это несколько в разные её проявления. Поверхность собаки — это уже удалённая от индивидуальности область, но она своей иллюзорности может не отличаться от непосредственного телесного носителя. По мере развития и проникновения информационной технологии разница в сущности всё больше исчезает и даже человек лишается органов. То что, кожа становится тканью искусства — лишь косвенное проявление соответствующей проблематики, а в целом лишь некие основополагающие причины могут заставить людей пересмотреть то, что вызвано наложением знаков.

Искусство как эстетика может быть такой основополагающей причиной, но только когда она преломляется исторически в некотором жизненном представлении, который мы можем обозначать как экскурс. Эстетике далеко не так просто проникнуть в повседневность как мнению кинокритика с крупного фестиваля, ведь доподлинно неизвестно, что же лежит в основе этого мнения. К этому понимаю можно стремиться, если продолжать эстетическое потребление, но каждый раз когда мы говорим потребление не ясно, на каком из путей мы находимся: где мы уже достигли несбыточной мечты стать сотворцами, а где мы лишь подкрепляем некоторые мозговые центры удовольствия? Понимание этой развилочности уже важный шаг вперёд и важный шаг на пути к слову 3.0, и практика, общественное и природное воплощение в будущем и прошлом могут продолжать оставаться критериями для истинности того, что было/будет сотворено. Этот пересмотр можно конечно видеть в отдельных направлениях как моды, так и музыки — попытки скрестить искусственное и естественное продолжаются, но это обычно всего лишь знак для масс, которые его принимают. Создание собственного знака же — это нечто иное. В этом смысле любой маляр и штукатур выше, чем архитектор, почти повторяющий проект соседнего бюро или придумывающий небоскрёб в форме яйца. Конечно же небоскрёб в форме разрезающей как меч землю сверкающей линии — это совсем другое, но может быть это действительно (если мы избавляемся от самой грани действительности) некоторое вскрытие знака как обнажение приёма? Это может доказать и проверить каждый, кто выйдет во двор с собакой, покрытой блёстками (а лучше украшенной стилизованными кольцами или бусинами времён позднего палеолита) или подстриженной в форме зебры. Конечно, на электронной площадке будет больше шансов найти единомышленников по экспериментам. Но поскольку площадки заточены на откликательность и повторительность, то эксперимент всегда должен быть некоторым усреднением и содержать элемент, обеспечивающий заинтересованность. Знак на теле собаки во дворе опровергает хозяина и отторгает соседей, привыкших видеть в знаке шаблон общественного благополучия и нормальности. Знак в электронном пространстве становится символом отвлечения от обычной действительности и подлинная экспериментальность становится уделом меньшинства, что видно по количеству просмотров лекций видных учёных или прослушиванию экспериментальных жанров. Получается, что на сегодня мы находимся ещё на одной развилке, где между тем и физическая и электронная действительности всё ещё довольно косны и неповоротливы.

Направленную музыку как танцевального, так и джазового (по крайней мере по большей его части по объёму прослушиваний) пучка можно назвать средоточной на звучании скорее чем звуке. С одной стороны, это сведенчество к наименьшему, а с другой — любая музыка должна быть средоточна как на звукчании, так и на замысле. Когда-то это было вечной борьбой концепций формы и содержания, но потом оказывается, что в какие-то эпохи было важно одно, в какие-то — другое. Иногда достигается некоторый баланс, но мы не можем считать это нормой, как и отдавать предпочтение одному или другому. Мы даже не можем разделить системы на создающую и действующую части. Музыка — это действительно подобная система действования, точнее она и есть действующее звучание, и как только появляется элемент включённости, как только разрушается 4 стена, как только слушатель пытается стать частью музыки, то система перестаёт быть таковой подобно тому как прерывается игра из-за выбежавшего болельщика или будет остановлен концерт выкриком.

Но более важной неразделимой системой является культурно-прагматический цикл деятельности, в котором эстетика проявляется каждый раз как новый виток действия и где музыка может быть неотделима от труда. Если она собственно возникает в таком труде, то она же его и определяет и означивает. Можно сказать, что и собака означивает своего владельца, поскольку она прорастает через него своей жизнь — она его просвечивает и он становится функцией её жизни, веселья и беззаботности, а не наоборот. Послефункциональность тем самым заменяется на многоуровневую и взаимную функциональность, но сама она — лишь небольшой штрих в общей картине цикла деятельности.

Если в допромышленную эпоху можно было сомневаться в том, что представляет собой человек как поверхность в рамках ритуальной и символической функции, то теперь эта поверхность стала продолжением рекламной площади, имя которой — сам владелец. После слияния моды с продажничеством это стало не прихотью индивидуалистов или сетевенцев, а насущной необходимостью общественного института противоскуфства. Рекламная поверхность человека определяет его как вездесущий общественный капитал, как продолжение производственной функции, направленной на непрерывную работу. Больше всего человек трудится в бездействии, потому что этот отдых и обеспечивает его послушание и безропотный функционализм. Такая схема по своей сути противоэстетична, но хозяйственно эффективна. Достигая производственных успехов хозяйство как индивидуализма, так и капитализма тем самым убивает человечность. Человечность становится предметом выживания в условиях стремления к успеху. Социализм подошёл к почти той же черте с противоположной стороны: идеология развития постепенно выродилась в массовую галлюцинацию обыденных «истин», особенно в сфере понимания общества и других людей. Тем самым истина выживания становится также весьма пессимистической и к тому же лишённой стремления у успеху. И вновь мы можем наблюдать разделённость направлений, которую невозможно преодолеть срединным путём. Можно представить процветающий социализм, создающий непрерывный успех через доступность бытийственного окружения для развития, но можно представить и вторую подсистему капитализма как контркультурное вытеснение из массовой функции производства. Но в условиях оцифривания эти возможности всё более сужаются, поскольку оно означает в сущности как возможность ещё большего средоточения, так и управляемость через надзор за хаосом или же более тонкую метаинженерию общественных процессов.

Все системы входят в надсистемы, но часто оказывается, что надсистемы входят в сами себя.

Гиперобъекты и гиперсубъекты

Информационное пространство становится закрытым магическим миром получения выгоды и участия в распродажах, получения скидочных ссылок, уподобленных новым молитвам. Люди теперь молятся на бога торговли — рыночную площадь, посещение которой неизменно превращается в положительный опыт получения нескончаемых преимуществ, которые по большей части являются иллюзорными. Кажется, что лишь меньшинство старается выйти за пределы этой тёмной экологии инфообщество и перейти к естественной теологии божественого в принципе. При этом мы допускаем наличие промысла божьего в скидочном коде, но мы всегда относимся к нему скептически. Поведенчество обзначает в этом случае магический ритуал, расшифровывающий случайность рыночного колебания хаоса. Действие как толкование знака всегда обозначает символическую расширфровку реальности, поэтому материальность в смысле исходного поведенчества

Мы не можем постичь гиперобъекты как климата, так и полиэтиленового пакета, поэтому они становчтся основными элементами цифрового иконостаса. Но послесовременность имеет дело как плоская нулевая онтология с единственным гиперобъектом самой современности (когда он иногда становится гипер гиперобъектом, но этот опыт скорее инетересен в рамках послесовременизма, чем послесовременности). Это возможно именно потому, что восприятие в будущее и прошлое схлопнуты, шкала времени примерно становится логарифмической. Но городское пространство становится таким же благодаря транспортным системам. Вязкость приводит к тому, что общественное сознание стремится избавиться от любой формы средоточности, даже от городских центров в виде небоскрёбов или правительственного здания. Вместо этого сама системность становится проводнико поведенчества и возводит в ранг жизненности рассредоточие торговых центров или транспортного дворца скорее в виде бетонных и стеклянных поверхностей туннеля, чем станции.

Но чтобы переварить ограниченность осознанности гиперобъекта, нужно перейти к рассмотрению гиперсубъекта, хотя он может быть и не существующим как материальное сведенчество к общественному телу. Здесь мы можем рассматривать новую распределённую субъектность через всю эстетику поверхности окружающего мира, а планетарную субъектность — через наблюдение всего тела Геи. Наблюдая изменение объекта как обладающего собственной онтологией мы превращаем его не в часть нашего сознания, а в часть планетарного и мирового сознания. В этом смысле изменение стаканности стакана не является сознанием, но оно как культурный объект становится частью гиперсубъектности за пределами материала.

Гиперсубъектность также должна переставать быть субъективность в смысле как авторства, так и человечества. Вместо этого она отражает работу без авторства как непрерывную эстетику повсеместного развития и совершенствования. Но это означает вовсе не осознанность, а скорее наоборот — глубинные бессознательные архетипы, проявляемые на много миллионов лет раньше собственного рождения. Как цивилизация может возвращаться к слову 0.9 через слово 3.0, так и каждый субъект может преодолевать субъективность 1.0 через субъектность 3.0 и возвращаться к бессубъектности 0.9. Точкой пересечения и расхождения гиперобъектности и гиперсубъектности таким образом становится также прагматика уровня позднего послесовременизма 2.9.

Если гиперобъект послесовременности мог как капиталистический идеал представлять собой объектность всех видов капитала в их взаимовключённой сделоготовке, то после пересечения он в качестве изменённого эйдоса утрачивает сведенческие основания первичности предпринимательского духа и преобразует свою трансцендентальность в энергию гиперсубъективного опосредования как человечностности самой человечности. Как знак наступающего экскурса опересовременивания он вторгается в замусоренные поля сознания поглощая на этот раз неосознанностью всего скрытого, что и проявляет само сознание как информационную помойку, а не наоборот. Стремление разгребать мусор и всё неважное, как и стремление превращать всё в незначительность, готовую к аннигиляции — вот что определяет и свёртывание самого дискурса как попытку установить значимость разделённости во власти. Застав себя как отрицание прошлой субъективности гиперсубъектность оборачивается именно в этот момент межпланетарным единством не как проекция человекосредоточности, а как рассредоточенная множественность неопределенности сущности эстетического становления всего несбыточного.

Ссылочный несубъект

Сам гиперсубъект хотел бы видеть гиперсубъектность в качестве машинно обученной модели человечества. Но мечта об отрыве обученной модели от её источников продолжает оставаться иллюзорной. В случае отрыва будет разорвана связь времён и заменена на универсальный функционализм как внешнюю онтологию использования или поведения. Кажется, что если что-то ведёт себя как человек, значит это человек. Так мы общаемся с общательным ботом в беседе и можем не обращать внимание на искусственность диалога, на то, что мы «общаемся», а не общаемся. С другой стороны, то же самое часто происходит и в жизни и в театре. Установить точную границу сжатия гиперсубъектности не всегда возможно

Новое великое разделение — это разница между искусством как галлюцинациями коллективного человечества или той иной цивилизации и машинным противоискусством. Оно противо- в том смысле, что оно не признаёт человечество в качестве субъекта, но сохраняет его лишь в виде ссылке. Когда-то противоискусство было антитезой например высокому как ссылка и его отрицание, как авангард стал во вторую очередь противопоставлением традиции парижской академии. Так и современная наука сама забывает, что она становится мифом в каждой точке собственного доказательства, а также и в предшествующей аксиоматике. И если наука стремится исчезнуть как историчность, поскольку она может существовать только от одной точки до другой, то она превращает горизонтальную разделённость в вертикальную и обратно. Точнее вертикальное разделение становится как в настоящем обзоре предметом этнографии или прикладного человековедения (антропологии), либо в широком обществознания и в промежутках — общественной психологии. И тогда наука стремится исчезнуть как истинность, если онтология уже удалена как достижимость данной точки, но не всех точек до или после. Сумма фактов тем самым сжимается до одной точки сознательной определённости ссылочного субъекта, который незаметно для себя начинает существовать в нескольких параллельных состояниях, отчасти сознательных, отчасти может быть стремящихся к музыкальному протоязыку.

Но оматериаливание страдало той же пристрастностью к суммированию всего прибавочного продукта данного исторического факта производства. Но хозяйство становится теоретически устаревшим как только мы заменяем теорию создания и распределения товара на проблему создания и удаления мусора. Новая экономка — это теория мусора как экскурса сопричастности человеческого и природного сетевения. Больше нет материала как итога труда, больше нет труда как осознанной деятельности, лишь есть беспорядочные попытки ссылочного субъекта к самоосознанию зацикленной ссылочности. Беспорядочная ссылочность и может быть вместе с тем новой теорией личности, поскольку и сам язык похож на сведение к функции называния. Ссылочность субъекта — это как раз и есть называния сознания, ссылка на субъектность — это и есть одновременно ссылка на субъекта как образующая его коренное построительство.

Здесь становится странно, что люди увлечены созданием некоторой категории стоимости, тогда как на самом деле они не замечают, что по большей части создают мусор. И они не могут избавиться от следа, вдобавок определяя и себя по сути как разделённость множественностей, каждое слово как дискурс. Получается, что создание «стоимости» было всегда отрицательной, но между тем она обеспечивала создание «богатства». Видимо этот процесс нужно описывать по аналогии с айсбергом, который и обозначает видимость богатства, как небольшую часть упорядоченности, создаваемую над океаном неопределённости. Наблюдение со спутника за динамикой льдов — это всего лишь метафора рациональности, которая казалась лежащей в основе всего, тогда как сама основательная ценность была ценностью вытесненного мусора. Мусор здесь конечно же и сам выступает выступает по большей части метафорой творчества и сознания: большая часть предприятий превращается в мусор, большая часть творений отправляет почти в ту же корзину. Возможно циник скажет, что и большая часть людей вносит лишь механический вклад и их жизнь остаётся столь же ничтожной, что всех маленьких людей можно отправить в корзину истории, даже если когда-то они обладали самой мусорной из всех составляющих жизненного пространство — властью.

Но мусор приобретает как отрицательную, так и положительную коннотацию — обозначающее исчезающей бессмысленности. Но бессмысленность и незначительность одновременно становится и положительным творческим порывом, поскольку эстетическая ценность по сути обозначает параллельное и независимое знаковое пространство рядом с хозяйственно ценностным. Продумывание как «дизайн» всё больше становится идеологией переработки мусора как жизни: оно встраивает мусор в дома, в помещения, оно же стремится к непрерывному избавлению от мусора как категории. Конечная цель нового хозяйства — создать замкнутость циклов, окончательно отделившись от природы, либо выявив возможность продуманного встраивания общественных циклов в природные. Системность 1.0 могла ошибаться в том, что жизнь — это жизнь одного организма, в этом смысле устойчивость определяется многосторонним циклом множественной деятельности, не оставляющих следов. Но стирание следов — это не отдельное действие по их удалению, а построение с неопределённым итогом, которое размыкает цикл как устойчивость, которое оставляет место для встраивания хаотических процессов в иллюзию рациональности. Рациональность после великого разделения ссылочной субъектности уже никогда не будет прежней, новая иррациональность — это метаналожение системной, культурной и природной цикличности.