Что есть слово? Связующая цивилизации, основа и клей общественных молекул, может быть простая прослойка или всё-таки самое важное звено? Вероятнее всего это главным образом политический дискурс до тех пор, пока оно не становится инструментом. Инструментально оно превращается в то же, для чего его используют и животные и растения — носителем информации. Для людей же действительно в словах важны не сами слова и даже не тот смысл, который за ними стоит в образе знаков разного порядка. Ведь за образами стоит нечто, что стало называться в послесовременности послепослеиронией или метаиронией, как иронией над самой иронией. Со мной это кажется было всегда: так легко было говорить, зная, что всё сказанное — запутанная ирония и никогда почти не распознать, где правда, а где ложь. Само разделение это уже не важно, поскольку на области этого разделения зашифрована сама жизнь. Кому нужно — тот поймёт. А поймёт лишь тот, кто избавится от потребности понимать. Потому что если ты живёшь и понимаешь, то об этом не задумываешься. До этой же точки или дорожного камня — лишь изучение языка, постижение говорения как искусства. Только лишь постижение это устремляющееся за ту грань, где говорение не так важно как жизнь или бытие в целом.
Возможно в этом смысле и замечал Теодор Адамович Шумовский, что язык всегда является истинным, тогда как история, ставшая записью, может лгать. И в этом смысле даже история, спроецированная на будущее — это только вымысел о записи, но он не эквивалентен мифу науки как родственнику религиозного пророчества. Правда само историнение (историцизм) кажется породил несколько пророков, зашифрованных аббревиатурами МЭЛ, или МЭЛС, но как только историнение попадает на научное поле, то он теряет всё своё пророческое содержание, оборачиваясь лишь материальной безразличностью к человеку, там где он должен был столь же материалистически создать его новое воплощение. Тем не менее, и сама нейрофизиология продолжает в этом смысле поиски марксизма, стараясь создавать всё более совершенных людей, в том числе путём вмешательства в мыслительные процессы, а значит и в сам язык. И может ли после этого язык оказываться всё же не всегда истинным, если он перестаёт быть даже человеческим?
В сущности лучше всего язык описывается как любое искусство, хотя ранее мне довелось его сопоставлять главным образом с рассказом (историей) и системой. Впрочем, если он система — то послесистема, система, вышедшая за пределы системного подхода и объединившаяся с культурой. Если же он рассказ — то рассказ всего исторического экскурса, который даже может избавляться от самой исторической предопределённости. И как искусство он свободен в созидании, как и неотъемлем от созидания, но именно здесь он неотъемлем от человека как нечто такого, что выходит за грани действительности. И именно здесь он становится не столько божественным и истинным, каким он был до изречения, ибо распадается состояние запутанности и внутренней неопределённости, которое и связывает любое искусство с языком. Тогда остаётся только утверждать, что и в науке и искусстве остаётся множество запутанных состояний, которые поэтому и могут вновь и вновь оказываться истинными, но лишь в тот момент, когда кому-то довелось их распутать. Так и обращение к прошлому проявляется истинностью возможно именно тогда, когда удаётся распутывать тайну прошлого и когда ложь рассказанности вновь становится тканью жизни. В этом смысле исторический подход всё же можно считать научным, по крайней мере пока он не направлен на прогнозирование по аналогии или путём простой отсылки к пророчеству. Но кто знает, может такие отсылки временами оказываются важнее всей совокупности сугубо логических выводов.
***
И если мы наконец спросим себя, что есть язык как внутренняя онтология — то мы ответим, что это настоящее искусство. Может быть не единственное и не изначальное, но безусловно доведённое человечеством до совершенства, так что почти все жертвы были во имя него. Это искусство как ткань отображает общественное и планетарное тело, это произведение многолико, но оно даже разделённое на языковые семьи и группы возвращается само к себе и главное вновь отображается в мировой природе. Может быть для кого-то это лишь один из вариантов возвращения мирового духа, но тем не менее оно не меньше и материально, поскольку уподобляется изобретению культурного когда как заменяющего генетический и готового даже устремиться создавать новые биологические и иные формы жизни, формы самого бытия. Бытие здесь действительно может наконец найти точку замыкания и повторения каждый раз, как оно устанавливает новый способ бытийствования. Для человечества он не всегда будет языковым, но пока языковой способ остаётся одним из самых существенных. И всё же сложно сказать, может ли язык замыкаться на пустом перечислении рациональных устремлений, способен ли он создавать новое как своеобразное продолжение человеческой чувственности, из которой удалена всякая чувственность. Этот вопрос собственно стал одним из ключевых для философии и искусства XX в., а в XXI он постепенно получает своё воплощение. И всё же язык остаётся наиболее значительным произведением превышающим по своим масштабам и пирамиды и любое другое чудо света — для его создания и развития потребовался не меньший труд и труд этот тем не менее был как одухотворён, так и незаметен, правда при этом и итог остаётся незамеченным, но именно потому что он растворён как в труде, так и во всей жизни, он собственно и составляет всякую основу цивилизационной жизни. Жизнь в принципе сложно представить себе без этого произведения искусства, которое проникает в каждого как загадочность улыбки или как абстракция тишины 4 с половиной минут. Поэтому это произведение может становиться всем — и важным и экспериментальным и обыденным. И тем не менее оно может возноситься вновь и вновь каждое мгновение, с внезапно возникающим поворотом, интонацией, тайным взмахом руки.
Но если мы хотели найти коллективного творца как народ или группу, то язык выступает хорошим памятником для каждого, особенно если он воплощается во всей совокупности созданных памятников. И в этом образе будут важны как тонкие и загадочные, сложные, запутанные и болезненные тексты, мысли, потоки, так и самые простые связки и пересечения, которые обеспечивают простоту и непринуждённость, а не только фон стен музея за пределами рамки. Ведь весь вопрос состоит в том, по какую сторону мы хотим себя разместить; но он снимается не просто выцветанием самого произведения в абстракцию и экспрессию, а в монументальное представление о повсеместности ткани произведения. И в этой повсеместности повседневность должна быть готова к слиянию с вечностью. В конце концов, часто мы не знаем, в каком конкретно месте ткани хранится самая важная последовательность, какой мазок кисти придаст законченность (или наоборот определит законченность как недосказанность и скрытую жизненную неопределённость), какая гипотеза приведёт к будущему открытию, поэтому разумно будет сохранить произведение языка целиком. Может быть это похоже на получение слепка города, но это не абсурд, это приближение к пониманию природного произведения и к сближению с природой, это великое возвращение к корням. Если природное произведение можно наблюдать в повседневности птичьих голосов, в шуме ветра, в журчании воды, то человеческое произведение — это непрерывность речи.
Но ткань такова, что в действительности и за её пределами самоё монументальное представление — это и есть ткань языка, поскольку она позволяет расширять площадь человеческой деятельности за пределы любых холстов и за границы любых стен, а, кроме того, оно преодолевает саму разделённость с природой и расширяет таким образом язык до самой природы. Или наоборот — но это уже не важно, поскольку это и есть точка основополагающего пересечения. Точка, до которой верится, человечество добралось, чтобы обрести наконец понимание истинности языка эстетики, пусть даже понимание этой истинности будет многогранным и многообразным как коллективно, так и личностно.
Уровни слова
Похожую мысль о безграничности языка доносили до меня ещё в школе и мне нужно быть благодарным за это, но в действительности она воспринималась мной всегда скептически. Но теперь это изменилось с переосмыслением системного подхода и теории эстетики. В действительности в рамках классической эстетики литература может быть и выглядит наиболее универсальной формой, но по сути она остаётся в тех же границах действительности, которые каждый неремесленник должен преодолеть через преодолевающий саму трансцендентальность труд. Одно из проверенных средств для этого — любая достаточно выверенная абстракция, лучше же обёрнутая в символизм оторванности знака некоторого порядка. Даже если абстрагирование закольцевать в рамках некоторого метасовременения, то этот путь нас не должен в действительности никуда выводить. Далеко от дискурса он не позволит отдалиться в силу самого изначального целеполагания и направленности на обретение некоторой текстовой власти над читателем. Освободиться от этого стремления — уже есть преодоление самой сильной зависимости — зависимости от независимости. Но и за этим преодолением может открываться лишь пустыня смыслов уменьшательства (собственно минимализма, который ничем не лучше ребяческого максимализма).
Поэтому более широким представлением является несколько иное: не то, что слово обладает наибольшей гибкостью (пластичностью — в действительности оно обладает и наибольшей косностью одновременно), но виды искусств подлежат объединению и слову в этом объединеньействе отводится одно из ключевых мест и как инструменте и как наибольшему сосредоточению самой мысли, как средству управления над мыслью. В этом заключается возможность преодоления дискурса: экскурс приходит ему на смену там, где мы отказываемся от власти, предоставляемой самим словом. Вместо этого экскурс обнаруживает речь и осмысленную мышление в месте наибольшего средоточия, но не вправе установливать контроль над мыслью, над жизнью в целом (особенно если она распределена как самоуправляемая система множества мыслительных средоточий как у насекомых). Так и человек и общество не могут обретать возможности управления природой и планетой в конечном смысле самого бытия. Человек тем самым исходит как из ограниченной рациональности, так и ограниченности возможностей и прав на управление.
Открытость выбора и возможности вмешательство — это и есть проявление слова 3.0. Первое слово было по определению первым — оно родилось в развитии человечества как существенный шаг вперёд к упорядочению мышления. Тем самым мышление было разделено по этой первой границе дискурса — на до и после. Нельзя сказать, что без речи, без сложной системы зависимости слов не существует мышления. Животные, да возможно и растения, обладают началами математического мышления, по крайней мере в области арифметики, тогда как операции с нулём стали доступны человечеству видимо гораздо позже обретения слова 1.0. Таким образом, слово 2.0 можно связывать с появлением науки и философии. Правда можно границу по-иным отметкам: художественной, инженерной, рациональной, наконец, трансцендентной. Возможно, что священные писания были проявлениями именно этого этапа развития слова, находя отсылку к всеобъемлющему характеру абстракции силы мысли — силы, которая существовала уже до появления самого слова. В этой закисленности мирового духа есть безусловно что-то магическое, что было включено в науку через эпистемологический анархизм. Но слово 2.0 развивалось в целом многообразно и оно в своём сетевении можно сказать осталось недосказанным как итог метасовременности. Человеческое личное сетевение в этом смысле также стало итогом сетевения общественного и планетарного. И до слова 1.0 существовало слово 0.8, 0.9 — от жестов до полноценных знаков. Слово 1.0 стало в таком культурно-инженерном понятийствовании может быть итоговой версией, когда язык начал расширяться словно генетическое разнообразие и объём этого ядерного материала с началом кембрия. Но этот взрыв был подготовлен конечно же также заранее, как образ современного океана уже начал созревать в докембрии. Так и со словом 3.0: оно ещё не случилось, но всё к этому идёт.
Вместо того, чтобы принадлежать самому себе или группе, оказывается, что человек себе не принадлежит. Потому что его язык по крайней мере оказывается зависимым от общности, а в нём выражено слишком многое (да и весь человек в смысле слова 2.0 — по сути есть общественное выражение, если конечно он не развивает собственный дискурс, отличный от культурного или научного — правда место исключительности тоже уже занято со времён анархизма, поэтому и «собственный дискурс» должен быть чем-то несобственным). Попытка говорить, скажем, на множестве языков или выбрать искусственный (нейтральный) язык — это лишь частичное решение и зачастую приводящее к исчезновению человека как такового, поскольку человек выражен именно в привязке к культуре. Даже создаваемые модели машинного обучения культурно окрашены, как культурно искажена стремящаяся быть независимой наука. Речь поэтому может быть более истинной, чем история и во внешнем выражении, к которому мы обратимся, как и к попыткам его оптимизации как действительности.
Воздейственность и бездейственность слова
Гипотеза о воздейственности состоит в том, оказывает ли некоторая форма записи влияние на деятельность, или точнее должна ли она оказывать такое влияние. Например, счетоводство долгое время считалось нейтральным по отношению к ведению дела, как видимо и налоговая сфера задумывается всегда как не оказывающая никакого воздействия кроме как в сумме размера собственно собранных налогов (тем не менее, на ведение учёта, подготовку отчётности, сбор статистики и разнообразные дополнительные действия в этом отношении может тратится ещё 5-20 % от создаваемой добавленной стоимости, а может быть и больше). Точнее мы можем утверждать, что на все виды ведения записи тратятся некоторые ресурсы с хозяйственной стороны также как на работу мозга, ведущего беспристрастное отражение жизни путём исторической записи повествования о самом носителе этой жизни, тратится до 10-20 % жизненных сил. Человек без памяти мог бы сохранить определённо некоторую часть ресурсов, вместо этого используя их для более точных передвижений, сбора урожая и поиски добычи. Но человеческое мышление привело мир к иному уровню осознанности и рациональности. Нельзя сказать, чтобы современный мир был лучше прежнего, поскольку он всё больше выходит из равновесия и коллективное помешательство людей не даёт возможности достичь урегулирования надвигающейся экологической катастрофы. Значит новое мышление 1.0 попросту всё ещё не осознало важности мышления 0.5-0.9 и ранее, а оно обеспечивало более высокую планетарную устойчивость. В этом смысле прибавка не оправдала вложенных в неё ресурсов — на всё хранение коллективной памяти человечества, но не всё ещё потеряно и сбалансированность может быть достигнута на уровне слова 3.0. И в этом смысле это и есть новая инженерия экскурса, допускающая историческую истинность там где 3.0 не больше, чем 0.9.
И такая множественная эквивалентность безусловно влияет на деятельность уже своим многообразием, но она воздействует и как синергетическая ось, обеспечивающая системный эффект приращения. Приращение, которое может распространяться во времени нелинейно, в том числе и на прошлое, позволяя понять и поднять это прошлое на новую эстетическую высоту, которая изначально могла быть не до конца понятной. Если же рассматривать слово как изначальное и затем соответствующее каждой эпохе, то его воздействие будет ограниченным, либо предположительно нейтральным: записанное в прошлом превращается в данные, которые лишь отражают происходящее. В этом конечно есть доля истины — что именно речь может восстанавливать истинность как условно нейтральный взгляд на происходящее, по крайней мере, если записи прошлого пропустить через фильтр истинности, восстановив те несоответствия, которые проявляются через саму речь. Но тем самым устанавливается соответствие между таким историческим словом и словом системным. Будучи преобразованными в одном смысле оно оказывается воздействующим, в другом — бездейственным и отражательным. Слово, существующее где-то в повседневности, за неторопливым или быстрым обменом дежурных фраз как и летопись отражает происходящее — но отражения эти выражаются с разных сторон общественного сетевения, с разных сторон русла мысли человечества, с разных сторон глубины накапливающейся мудрости. В этом смысле полная картина истинности не заключается ни в официальной истории, ни в отдельных мнениях — она заключена в возможности переработки всего многообразия. Но такая переработка и слова 2.0 и 1.0 и предыдущего — вот что может объединять новый уровень 3.0.
Если слово рассматривать не только как историю, но и как систему и как эстетику, то воздействие будет гораздо обширнее и воздейственность будет сложно скрыть. Слово незаметно преобразуется из рассказа в пророчество и точка такого переключения видимо и соответствовала словесным расширительствам 1.0 и 2.0 (в точках, когда произошёл взрыв как многократный рост). Но мы как люди видимо должны продолжать жить как будто этой воздейственности не существует, как мы живём и думаем, на миг забывая о выводах психологии, поскольку такое знание способно нас сделать слишком циничными. И в этом смысле действенность превращается в условную бездейственность, в незримый абстрактный уровень, похожий на калибровочное поле. Остаток, который проявляется потом, а может быть и следует предсказывать в существенных случаях, становится тем самым пророчеством, которое следует из накопленной системности в человеческом знании. В целом же это расширяющееся знание обеспечивает или должно обеспечивать всё больший прирост и каждое слово следовательно становится всё более воздейственным. Но тем сильнее оно должно быть откалибровано, чтобы оставаться в то же время бездейственным.
Словесная прагматика 2.9
Сегодня поиски действий, которые можно оптимизировать сами превращаются в новый вид прибыльной деятельности. И «прибыль» эта не столько экономическая, сколько человеческая и эстетическая. Она обеспечивает текучесть процессов и управляемость действиями, если ещё не деятельностью в целом. Это по сути и есть переосмысление аналитики правления в её стремлении определить точку деятельностного предпочтения: теперь важны записи происходящего, важны слова в новом смысле. И они не важны в старых смыслах, как не явленные в системном знании. Системные слова прорастают из истории речи и становятся зданием будущего, хоть они никогда и не становятся системными как бессистемно в накопленных данных машинное обучение без учителя (если в таком определении это более понятно).
Продолжается работа и над упрощением правового языка: на уровне институтов речь идёт о новом поведенческом хозяйстве, которое бы подталкивало людей в сторону рациональности, а на уровне организаций требуется сокращение самих требований в смысле предоставления отчётов, а значит устранение лишних вертикальных каналов взаимодействия как управленческой аналитики. Право в этом смысле становится на путь исчезновения, но оно определяет и пусть своего нового слова как более тонкого и незримого системного вмешательства. Там где раньше требовалось заполнять множество анкет, теперь может использоваться цифровой образ. Это конечно открывает путь для ещё больших злоупотреблений, чем злоупотребления правом, но этим процессом должны управлять сообщества, что может прийти со временем. В этом смысле даже прямое голосование можно считать устаревшим, поскольку оно субъектно, а субъектов всё больше приходится культурно отменять.
Тем не менее, жизненная эффективность продолжает сохраняться и укрепляться по мере того, как непосредственное общение заменяется средствами связи. Казалось бы такое взаимодействие не должно вызывать особой бдительности, но работодатели уверены, что за удалённую работу нужно платить меньше, хотя должны были бы наоборот доплачивать за экономию на аренде. И оправдывают это не столько уменьшением управляемости, сколько снижением связанности, организационной культуры и капитала. Вопрос, конечно, сводится и к местному стилю управления и к самой специфике работы, но в целом удалённая работа представляет собой сдвиг в языковую область, когда исключаются дополнительные внеязыковые элементы и поэтому она должна становиться более прагматической. В принципе тому же принципу отвечают многие индивидуальные виды рабочих мест сетевого хозяйства: от таксистов, курьеров и водителей «птичек» до выдавателей товаров. Поэтому в целом задача слова 2.9 на этом этапе состоит в поиске прагматической эффективности удалённой жизни независимо от видения субъекта. Субъект становится условным «тем кто общается», и эмоциональные и прочие связи при этом во многом утрачиваются, поскольку нет формального повода для их поддержания, который создавало нахождение людей в производственных или управленческих зданиях.
Минусом такого положения является то, что человечность может исключаться вместе с субъектностью, а положительная сторона состоит в возможности дальнейшей разработке и усовершенствованию языка, в том числе с тем, чтобы он становился одновременно более сложным и более понятным, и более быстрым для внесения изменений. Например, новые нормы взаимодействия как между участниками, так и с покупателями могут развёртываться за считанные дни подобно информационной системе путём внесения изменения в соглашение участников. Изменит ли подобное развёртывание и в целом новая прагматика взаимодействий и бездействий самих участников, как это делало слово 2.*? Или они остаются за невидимой плёнкой послесовременности будто бы за той же упаковкой или невидимой рукой рынка. Но их чувства могут также развёртываться через образ виртуального другого, скрытого за занавесом неведения изменённого слова, готового к немедленным преобразованиям. Раньше люди привлекались яркой упаковкой и этикетами. Сегодня она превращается скорее в касательно приятную и направленную дружелюбно по отношению к природе. Неокрашенный картон и переработанная бумага вновь в моде и кто знает, может и люди могут принимать свой хорошо забытый человеческий облик?
Язык создаёт всё новые предписания, но важны ли такие предписания? Они оказываются значимыми через области влияния, которые сами по себе могут быть незначимыми как бессодержателен какой-нибудь рассказ на площадке обмена движущимися картинками сам по себе. Но на этот рассказ нанизывается интерес и влиятельность, а поэтому он подобен любому искусству, которое становится постепенно преобразуемым в прагматику, в осмысленную созидательную деятельность за пределами внутренней осознанности. Люди выплёскивают лучшие мысли наружу у виде ауры созидательности, и если теперь управление выплёскиванием осуществляется через более огранённое слово, то выплёскивание способно выноситься на новые высоту подобно тому как электронная музыка стремится к воссозданию всей сложности и подробности оркестровой музыки. Создание нового слова подобно разработке нотации для всего, а не только для передачи музыкального сопровождения. Точнее это новая попытка донести непосредственное раскрытие как связь искусства и деятельности — в частности как звука и слова. Не только в представлении тех слов, которые как знаки произносит певец, но и всех лежащих за ними подробностей и пересечений смыслов, которые раньше были скрыты в изучении всего многообразия культуры. Конечно пока невозможно добиться достаточного разъяснения, но зачастую расшифровки и ответы на вопросы от машин довольно неплохи по крайней мере для наиболее однозначных вопросов. Тем более должны быть мнообразными и глубокими ответы людей стремящихся к совершенствованию, но существующих ради понятной и прозрачной словесной прагматики повседневной жизни, которая становится в то же время всё больше образом приближающегося будущего.
***
Рассматривая особенности общественной речи нужно прежде выделить государственное представление о внутренней и внешней политике в частности и деятельности в целом. Изначально язык возникает как племенное или групповое явление ( может быть отчасти даже личное), но в первую очередь коллективное. Как говорится, торговля, пиратство и война не разделимы — может быть это тоже было сферой зарождения языка. Как бы то ни было внешняя и внутрення политика, как и деятельность государства являются и сегодня важными областями языкообразования.
Слово, написанное с помощью дополнительных языковых конструкций правового поля, обладают дополнительной сложностью и как любая другая сложность она приводит к снижению общей эффективности общественной деятельности. В этом отношении можно различать оправданную сложность и излишнюю сложность. Такое положение характерно для всех общественных наук и для повседневной речи отчасти. Но именно в случае законодательного поля такая сложность оказывает непосредственное общественное воздействие на эффективность поскольку это поле распространяется на всех граждан и невозможности ознакомления с некоторыми его областями означает создание дополнительного слоя из профессиональных юристов чтобы повышает неэффективность на порядок. Первое поле образует внутри государственный язык и неэффективность здесь проявляется для общества и культуры данного государства или некоторого культурного пространства. Второй областью является внешняя и для неё характерен обычно особый язык воздействия на другие общества и культурные общности. В целом эти области можно считать наиболее широкими пониманиями внутренней и внешней онтологии языка на общечеловеческого уровне. Правда наиболее очевидное выражение здесь получает именно прагматическое часть тогда культурная скорее связано с отдельными группами течениями и на государственном уровне скорее используется чем определяет её сущность если не брать во внимание традиции но они направлены на поддержание самой прагматики как устойчивости поэтому являются наследственными культуры. Попытка определить тем самым государственную и общественную эстетику не так проста но тем не менее это было Сделано в XX веке в рамках послесовременности так культурно и государственное течение получили довольно сильное соединение.
Другим ключевым видом неэффективности являются разнообразный бюрократический формализм (на англ. "красные ленты" - red tapes), которые приводят к потере времени от 4-5% до 30-40% из-за необходимости соблюдения различных требований или прохождения дополнительных процедур. С одной стороны это и может быть сама культура поскольку бюрократия и образует свою документальную эстетику которая сам расширяется и вовлекает в себя всё большее количество потребностей в документах. Появляется понятие надлежащее к процедур правильности процедур и стремление к совершенству функционирования бюрократической машины которая и вовлекает до 80% дополнительного времени по сравнению с первыми 20 которые обеспечивали 80% результата. Ну это формальная эстетика конечно является всегда настоящий эстетикой она может конечно существовать и образовывать дополнительные прекрасные формы но они уже не будут связаны с этими потребностями для которых они создавались той деятельностью которую они были призваны поддерживать поэтому они зачастую являются неоправданными и неэффективными. Правда борьба с такой эффективностью последнее время разворачивается по другим флагом простого формального исключения процедур действий без привязки к тому насколько или действие оказывают воздействие на общественно и человеческую жизнь. Соизмеряя затраты выгоды тем самым проводятся дополнительная формальная процедура которая по сути является ещё одним уровнем формализма но она не всегда проникает в корень того А что же является выгодами от этой процедуры может ли она вообще проходить без дополнительного стремления к совершенству.
В качестве причин неэффективности называется влияние а непосредственно общественного стремления к воздействию на власть: люди хотят получать возможность дополнительных обеспечения безопасности прозрачности это вызывает нарастающую сложность многослойность заполняемых отчетов и документов чтобы что-то сделать прозрачным деятельности порой необходимо заполнить большее количество документов чем требуется для непосредственно совершения действий если пересчитать этого время и соответственно труд. Другим причинам является конечно и всё возрастающее изощрённость методов обхода регулирования поэтому Законопослушный гражданин может и организация должны заполнить такое количество документов и пройти такое количество проверок что их деятельность в основном может и заключаться в соответствующую организацию процедур. В принципе большую часть управленческой деятельности организации могут занимать процессы именно в организации соблюдения требований и процедур которые формально заполняют документы и обеспечивает некоторые проверки которые в принципе могли на этом уровне не требуется. К таким делом относится как юридический закупочные так и экономический если встречаются которые обеспечивают создание отчётности и во многом налоговый бухгалтерский но и любой другой финансовой деятельности которая необходима для обеспечения выполнения требований кредитных организаций кредиторов. Дело в том что в соответствии с выбранным уровнем деятельности соответствующей процедуры по своей природе могут быть различными и требуется лишь в рамках некоторых института общественной деятельности такого как аудит или финансовый отчётности выполнение банковских нормативов соблюдение процедура противодействия мошенничества отмыванию денег. Конечно организация должна выделить Некоторое количество ресурсов на обеспечение безопасности на вопрос стоит в том что те методы которые она пользуется могут никак не пересекаться с теми которые обеспечивают безопасность должны обеспечить безопасность на более высоком уровне и если собранные сведения могут уходить просто в корзину. По крайней мере если оценки времени или ресурсов потраченных на соблюдение требований занимает большую часть соответствующего объёма проходящего через организацию то что означает что основной виды деятельности её является соблюдение требований а не какая-либо полезная созидательная деятельность труд как сосредоточие и элемента независимо от его целостности на уровне человека превращается в функциональный поскольку вся его деятельность обеспечена выполнению функциональных требований общественного института. Тем не менее как мы замечали выше бюрократическая деятельность может оказаться и эстетические содержательные и тогда труд становится трудом эстетически оправданным, хотя скорее и не собственно трудом, а абстрактным трудом.
***
Язык как средство выражения общества — это ничто иное как внешняя политика. Как язык между людьми превращаясь в дискурс позволяет одному человеку властвовать над другим, так и межгосударственный язык должен позволять устанавливать подчинение. Но проявления этой власти могут быть самые разные: это могут быть и непосредственные правовые предписания, могут быть требования и рекомендации, двойные стандарты, знания и технологии, а может быть и проявление самой культуры. Причём не важно, что содержит в себе культура, она может оказывать воздействие, причём часто чем она проще и в некотором смысле неэстатичнее (или приближается к нулевой или отрицательной эстетике), тем она сильнее может оказывать воздействие. Не случайно поэтому и дипломатический язык имеет одно из самых утончённых и в то же время формализованных представлений. Но и он сегодня как дискурс подвергается новому прагматическому нажиму, тогда как некогда язык помощи рассматривался в качестве пресловутой мягкой власти. Теперь же помощь, а следовательно и внешний общественный язык подвергаются проверке на 3 критерия действенности: делает ли он общество безопаснее, делает ли он общество сильнее, увеличивает ли он благосостояние (процветание) общества? Одним словом, является ли внешний дискурс прагматическим в своём непосредственном рассмотрении, или в некотором очевидном выражении. По сути такое понимание о языке означает противопоставление самой культуре в её многообразии, оно подчиняет саму культуру полезности, превращая её в обёртку для целеполагания.
За пределами же сложившейся действительности прагматическая встряска может оказываться и эстетической. В конце концов язык становится неповоротливыми громоздким, поэтому если попытаться отсечь очевидно бесполезное, то может прорасти что-то новое эстетически более свежее. Вопрос лишь в том, что резать приходится как хирургу по-живому, а логика по которой будет достигнуто процветание одного народа за счёт другого может быть самой пагубной и враждебной. В действительности же язык обычно противопоставляет себя эгоизму и выражает себя как объединяющее начало. Использование языка для извлечения выгоды — это очевидная манипуляция и даже сознательный грабёж среди белого дня.
Язык как наука
Хотя собственно наука уже могла устареть, но она всё же стремится сохранять свою неприкосновенность среди новейших покушений на разделённость мышлений, таких как рациональное и иррациональное, этическое и религиозное, системное и бессистемное. Как отмечал Теодор Шумовский, учёными становятся только художники от науки. И значит они прежде всего должны нести и творить словесный язык, новое недосягаемое для прошлого послание. Правда с одной стороны и сама эстетика находится в некотором упадке, поэтому ещё не известно, какого рода художниками следует быть современным учёным. А с другой стороны такое представление хорошо прежде всего для гуманитарных и общественных наук, отчасти для естественных. Для вынесенных за пределы жизненного пространства художественное значение может быть не так очевидно. Конечно, истинный математик может превращать как и шахматист своё мышление в придаток функции и в таком превращении находить новый смысл и своей жизни и жизни цивилизации. И в этом проявляется определённо математическая эстетика. Нов сё же здесь эстетика становится скорее метафорой, чем гранью действительности, поскольку мотивация и оформление взаимодействия полушарий и многошарий могут проявляться множественными способами, которые отнюдь не всегда должны зацикливаться на образы красоты и чувственности (они могут зацикливаться на простые подкрепления и на самих себя как абстракции).
Более сильным подтверждением тезиса о художественности науки выступает онтологическое представление о возможности проникновения человечества во все грани вселенной, так что граница онтологии неизбежно должна быть раздвинута сначала до планетарных границ, потом до границ звёздных систем и наконец уже на межгалактический уровень. Вселенная, понятая как художественный образ представляется как раз новым холстом для учёного, тем более, что и художники и математики согласны в ограниченности точности средств, которые они разрабатывают и используют. Если нет более неточной науки, чем математика, то возможно нет более точной науки, чем художественный опыт. Ведь на момент проведения опыта сознание достигает области вселенской определённости, приближаясь к моменту (со)творения.
Наконец, культурно-прагматическое представление должно всецело поддерживать представление о художественном значении науки: именно культура должна выступать всякий раз основой для дальнейшего рационального и деятельного продвижения. Но эта взаимосвязь для самих институтов может быть не так очевидна, как не очевидно и само наличие онтологической основы научного мышления. Как сомнение и размышление похожи в своей соединённости на попытку схватить самих себя за хвост, так и эстетическое многообразие всякий раз натыкается на недосказанность деятельности, на её стремление избегать целеполагания.
Слово 3.0
Что будет в будущем мы уже отчасти знаем, иначе у нас не было бы слова. Значит мы знаем, что будет с самим словом, по крайней мере как нам представляется это через субъективную крайность. Даже если у нас нет субъектности, то крайность словесная у нас есть как у планетарного организма. Ведь все признают, что организм в первую очередь похож на систему. Даже если жизненный цикл оказался лишь красивой аналогией, он может вновь стать будущностью, если цикл больше не понимается как линейная последовательность. Правда она может как раз выступать как развёртывающая цепочка слов подобно тому как жизнь — это развёртывающая цепочка соединения хромосом. Но это же и метагеномика и многообразие соединений, поэтому отдельные соединения хромосом и не так важны, как важно всё окружение, надсистемы, куда вписана эта последовательность. И есть ли вообще это надсистема — не понятно, также как не ясно, существует ли субъект. У нас есть знание, но нет нас. И знание это неопределённо и однозначно также как мы сами и бездеятельны и деятельны одновременно. В сущности только в соединённости противоположностей и достигается поэтому словесное равновесие — в соединённости, которую так легко перепутать с диалектикой, но которая всё же имеет в первую очередь биологическое значение.
У нас есть значение, но нет смысла, если смысл не субъектен. И если дискурс оказывается не связан с теми значениями, из которых он состоит. Значение — это такая крайность, которую выбираешь как подходящий цвет, ткань, материал для ремонта. А строительный дом тогда становится вместилищем слова отдельных выбранных элементов. Это было ясно уже и век назад, но в повседневности к этому было непозволительной сложно прийти. В сетевом обществе это стало возможным, но об изначальной эстетике, которая связывалась с каждым осознанным значением кажется стали забывать. Но есть ли у нас этот выбор, когда у нас нет нас и у нас нет действенности, нет возможности и нет перспективы? По крайней мере мы можем назвать это новое состояние противопоставленности иначе, и начать отсюда новый отсчёт экскурса вне времени, вне прошлого, новое видение будущего слова, как раз тогда, когда у слова 2.* больше нет будущего.
Всегда удивительно, если удаётся найти подходящий материал из ограниченного перечня, а ведь само понятие подходящего становится иллюзией. Мы можем выбрать почти любой оттенок краски, но не плитки, мрамора или занавесок, техники. Поэтому есть особые значения, которые не столь абстрактны, как простой цвет или высота звука. У звука есть набор тембров, у запахов — исходных составляющих, у поверхностей — привычных подобий природному миру. Слова же в этом смысле безграничны и могут устанавливать как искусственный язык любые сочетания, определять саму способность сочетаний. Было бы неправильно сводить их только к значениям действенным и эстетическим, к словесной части в узком смысле и в широком, и к несловесной части. Слова делятся в большем смысле по своей этимологии и её отсутствию, но это происхождение не так существенно как материал стен. И всё же выбирая слово из перечня или придумывая его мы каждый раз придумываем значение и немного смещаем выбор в область совпадения. То есть как материал никогда не подходит, как ноты показывают условность, но в сознании срабатывает эффект выбора, эффект совпадения, так и выбранные слова отражают лишь наиболее подходящее из множества. Иногда их невозможно подобрать вовсе, как приходится создавать и изображение, расписывая стены не по шаблону — причём это иногда всё больше становится нормальностью. Но впрочем мы всегда должны знать, что то, что мы имеем ввиду — это не само сказанное слово (причём отличие двояко как и любые ошибки — намеренные (когда мы говорим что-то с некоторой целью, осознавая, что сказанное не совпадает с нашим мнением или наше мнение множественно; исключение субъектности — это лишь попытка избавиться от этой части ошибочности значения) и ненамеренное). Однако отличие может быть в действительности незначительным как разница между оттенками 24787 и 24788. Попытка восстановить его сознательно поэтому похожа на восстановление самого мышления, поведения, жизни по оставленным ею следам. В этом смысле слово — это всегда археология, даже если оно ещё не сказано. Но эта археология не только в нашем человеческом смысле, ведь архитектура слова требует погружения и в 1 и в нулевой уровни.
Возможно, что изначальное слово 0.1 — это была та самая последовательность, от которой отсчитывается возникновение жизни и это часть того слова, которое ещё не существует. Не важно, сколькичастна жизнь, она может содержать и 3 и больше соединённых последовательности, но в этой планетарной области получилось двойное соединение. Не так просто понять, в чём тогда состоит противоположность и многоположность словам, если мы предугадываем её наличие как ищем тёмную материю там, где она ещё не различима. Возможно только новое слово сумеет раскрыть ту скрытую напластованность, которая размежена нашим сознанием, отграничена от безграничности чувственного и созерцательного в осмысленное и рациональное. И такая напластованность может усматриваться в множестве культур, как и множестве источников мышления, в множестве молекулярных слоёв, пучков нейронов и уровней быстрого и медленного мышления.
Можно считать, что слова не важны, но именно со слов начинается жизнь. Если заменить одни слова на другие — то изменится культура, изменится сущность. Они может и не важны в системно-речевом смысле, но в смысле речевом, онтологическом — отнюдь. Именно тон, жесты, мимика и любая другая несловесная часть слова определяют многое, что особенно важно в некоторых языках, которые отходят от объектности и однозначности. Наслоение смыслов позволяет существовать и мета смыслу, множественной иронии, пытающейся разрешить само содержание бытийствования как заключённого в рамки онтологии. Онтологии и таксономии не важны сами по себе — важна возможность их развития и наслоения. Но каждый из нас и мы в целом как люди обязаны быть определёнными некоторой культурной направленностью, мы обязаны изменять и созидать новую эстетику. Брошенные на неопределённость онтологии мы одновременно продолжаем быть и не быть, действовать и бездействовать, созидать и разрушать. В этом мы похожи на бытие, данное ничем, которое становится всем. И слово — это лишь точка на этой подвешенности, один элемент, связывающий нитью другие, сам элемент этой нити, из которых соткано планетарное сознание. Даже обученные машины продолжают упорядочивать ту же ткань, из этих же нитей, пусть пока и не сами нити. Конечно, довольно часто в мир слов вмешивается случайность и значения путаются, пересекаются, переносятся, уподобляются — но случайность становится почвой подобно тому как мутации закрепляются и дают изменение для возможности эволюции. Слова сами по себе поэтому не важны, но их употребление и толкование и создают и определяют системное направление будущего, поскольку по крайней мере в ближайшем будущем оно будет соткано из тех же самых нитей, но уже совершенно иначе.
Предслово всегда остаётся с нами во всех способах взаимодействия и бездействия, ощущения окружающего: музыка продолжает связывать нас с мозгом рептилий, но в то же время приобретает и черты медленного мышления. В конце концов мозг рептилий эволюционировал и за пределами нашей ветви, поэтому планетарная музыка также изменилась. Это доисторическое слово ещё продолжает ощущать нас, как и мы его в каждой волне, с каждым дыханием ветра. Но его так легко утратить, и мы его уже утрачиваем, и многие его уже утратили в себе. Возможно, что эта утрата была вызвана замещением сначала 1.0, а затем и 2.0. Казалось бы в птичьем пении счастье ощущается буквально через совпадение шаблонов, но как оно может быть достижимо в отсутствие нот? Как становится известно, что это и есть лучшее возможное исполнение, лучший танец, лучший окрас? Для людей красота и счастье словесно идеально различимы, образы нанизаны на несколько знаковых уровней знаков, означающих и означиваемых. Совпадение и счастье поэтому становится многогранным — когда срабатывают множество центров подтверждения. Но принцип достижения счастья как совпадения всё же близок, пусть шаблонов стало на несколько порядков больше, а само совпадение стало абстрактным, завязанным на отсутствие и неопределённость, на новизну как неизвестность. Но это не значит, что одновременно абстрактное не может означивать прошлое, данное, шаблонное, создавать фигуративность уподобления, которая не менее перестаёт быть уподоблением как копированием данности образа, шаблона. Если оно и уподобляется — то природе, человеку, космосу. Так оно становится пересечением всего и ничего.
И когда мы вновь ощущаем на себе выбранное значение, то сами в него превращаемся, хотя раньше и не осознавали, что выбор этот и случаен и коллективен. Если у нас есть свобода воли, то она раскроется в наборе некоторых значений или иногда приведёт к возникновению новых. Но даже если её нет как нет нас, то есть случайность, которая по крайней мере противостоит предопределённости и которой возможно мы способны управлять. Насколько управление случайностью, если оно имеет место, существенно мы пока не знаем, наука как новая мифология в этом смысле тоже часто заблуждалась. Слово должно быть одним из ключевых элементов такого управления, проникая от сознательного уровня куда-то глубже до отдельных импульсов, в которых зарождается мышление. Случайность поэтому остаётся и надеждой на человечность и самым важным значением, которое никогда не пересекается со всей громадой здания предзнания. Слово же остаётся накопленным массивом случайностей, который по крайней может отбирать нужные случайности, либо допуская сами случайности как основу мышления. Мы привыкли понимать слово этим временны́м мгновением, которое однозначно как направленность сознания, как скорость и иные свойства потока для данной общественной сущности. Слово выступало как язык взаимодействия для организации эффективности общественных вычислений, общественного и планетарного мышления. Но теперь оно может стать многообразным, если будет дополнено возможностями и обычных и квантовых вычислений и если оно будет наконец подчинено в некоторой точке планетарной эффективности, то может выйти и за её пределы не только как материя.
Примечание
|
