Передо мной лежало безлюдное поле. Лишь изредка попадались небольшие деревца, которые в сущности могли быть довольно пожилыми, поэтому надлежало относиться к ним с почтением, тем более что они выступали не только как местная эстетика, но и как места обитания многочисленных жучков и паучков. Они конечно не были здесь лишь декорациями, но нам это особенно тяжело осмыслить даже вооружившись научными приборами и таксономиями. Тем не менее, глядя на их, всматриваешься в себя. В себя как в человека, .как в общество, в цивилизацию, в есть в конечном итоге в следы, которые остаются на теле и в душе Земли, в том, что теперь мы называем системным взаимодействием, взаимовключённостью или со-бытием человека и природы. Здесь мы как юристы могли бы посчитать, что виной всему недостаток питательных веществ на болоте, поэтому следует наполнить болото землёй, удобрить и осушить — вот стволы и пойдут в рост. Но ведь это лишь поверхность, а внутри болото живёт своей жизнью, которая отличается от обыденного, да и научного (в той мере, что современные оценки числа видов отличаются на несколько порядков), представления о природе. Гораздо плодотворнее смотреть на эти деревца как на картину, как на что-то по определению оторванное от действительности, как на что-то лишь видимое, что открывается нам лишь как эстетическое. Тогда это картина природного увядания в нашем представлении, увядания, вызванного людьми, которые и лишили эту землю почвы, сделав её если не менее продуктивной, то менее красивой.

И если взглянуть через призму эстетики на повседневность, то в объективе словно бы в на научном экране обнаруживается сведение жизни к инфантильности. И в принципе склонность к социальным рамкам как шаблонам создаёт немало иллюзий, противостоящих эстетике, но те, что разделяют человеческое творчество на значимое и незначимое — самые непоправимые. Так по крайней мере справедливо до момента технологического единеньейства (англ. singularity), когда машины и техника превзойдут человека по крайней мере по критерию подражания и иллюзорности и станут подлинными ноогенными машинами мифотворчества. До этих пор периодически будут появляться обработчики текстов, звука, изображений которые смогут сделать те или иные преобразования, например, отвечать на вопросы, но и после этого они пока не смогут поддерживать жизнь как осмысленный поток преобразований. Но если машинный дискурс не может быть назван интеллектуальным, то вопрос заключается в том, насколько можно считать истории людей и их объединений уникальными и самоценными? Антропологический ответ по-видимому заключается в том, чтобы отвечать «всегда», а общеэстетический — также отвечать всегда и в случае с любыми проявлениями жизни, то есть проводить грань осмысления либо по границе сознания, либо ранее по способности поддержания жизни. Наука в этом смысле может представлена как некоторая содержательная выжимка всего экзистенциального опыта. Однако и она может быть неэстетичной как в силу механистичности некоторых исследований, так и главным образом из-за отсутствия подлинности. И подлинности не только в смысле собственно воспроизведения, а скорее в смысле гуманистического отображения (рефлексии), мимесиса жизни и действительности, как настоящей, так и возможной. Но если машинные вычислители уже сегодня решают некоторые представимые в формальном отношении задачи лучше, чем люди, иногда способствуя приращению научного знания, то не является ли это видом подлинности? В некотором смысле это так, но дело в том, что поскольку современные машины не могут осмыслить отдельные доказательства в контексте дисциплин, не могут собственно вести научные исследования, то они такие доказательства per se не отвечают критерию подлинности. То есть пока технологии остаются дополнением мышления, то нет оснований к рассмотрению эстетического вопроса. Что касается самих людей, то проблема и заключается в том, что люди могут действовать подобным же образом, то есть неосмысленно, а значит также не отвечать критериям подлинности. В этом случае мы будем иметь дело со своего рода нулевой эстетикой, то есть основанной на нулевых приёмах в виде общественно или лично намеренным вытеснениях культурного осмысления происходящего.

Если в качестве научного избрать несколько принципов, например, системности и рациональности, то возникает вопрос, почему нельзя считать деятельность, основанную на этих принципах также научной? То есть по крайней мере часть деятельности людей и организаций можно до некоторой степени считать исследовательской, по крайней мере до той поры, в которой они не становятся слишком обыденными — но это уже другая проблема послесовременности. Это не отвлечённый вопрос, а имеющий вполне непосредственное приложение к этике и эстетике. Если в отношении «этических» элементов любой деятельности научное мышление восприняло со всей серьёзностью возникающие моральные проблемы технологии и человека, то в отношении эстетики этого в полной мере не заметно. И именно этим как и недостатком критического мышления можно объяснить распространение мифологем и технологем как в повседневности, так во многом и в науке. Сам по себе переход к эстетическому рассмотрению науки правда может привести к самому переходу от «науке» к посленауке или ненауке. Но безусловно, остаётся и методологический критерий, требующий осмысленного выбора методов, но собственно эстетическое мышление в этом смысле представляет проблему, как само идущее против цели и против метода. Если же, например, встать на сторону эпистемологического анархизма, утверждающего, что в науке допустимо всё (англ. anything goes), то с одной стороны это освобождает культурологию от прихотей антропоцентризма, но с другой стороны само по себе не накладывает ограничений и ответственности для формирования исследовательского потока. В этом отношении общая теория эстетики может выступать как соответствующий ориентир для того, чтобы пройти между Сциллой телеологии и Харибдой закостенелости и консерватизма.

Заключительный тезис «Капитала в XXI веке» о том, что как общее благо, так и восстановление общественной справедливости требуют прежде всего количественного рассмотрения вопросов, связанных с деньгами, их измерением и измерением их исторического движения, на первый взгляд выглядит несколько неэстетично, поскольку придаёт первоочередное значение математической абстракции, но с другой стороны само рассмотрение проблемы измеримости и количественного преломления безусловно отсылает к эстетической проблематике. И поэтому можно всецело поддержать выдвинутый там же Тома Пикетти тезис о том, что исследователями в области общественных наук необходимо участвовать в общественных и политических обсуждениях, а не только заниматься абстрактными построениями[Piketty, Goldhammer, 2014, с. 574]. По сути речь идёт о вопросах политики, но это не столько вопросы государственного регулирования, сколько в принципе о системности и регулировании общества и природы. И хотя формально «участие» предполагает действие как вовлечённость в дискурс, но что касается взгляда исследователя — это в первую наблюдение и мимесис, а поэтому эстетические вопросы, тем более, что сегодня они выходят собственно за границы абстракции под названием «человек». И поэтому такой переход и есть некоторое трансгрессивное действование, не столько затрагивающее трансцендентальную экзистенцию, сколько подтверждающую приверженность действительности со-бытия за рамками шелухи реализма. Это в особенности означает собственно размытие или стирание границ науки и обыденности, жизни и исследования, текста и мысли. Пожалуй, именно на подобных условностях долгое время держалась как сама наука, так и другие человекопорождённые институты. Но эти же границы привели и к собственно герметическому порочному кругу, который упёрся в те же методы монтажа, которыми пользуется культура послесовременности. Что касается количественных данных, то они наоборот должны стать сами предметом раскрытия, обсуждения и взаимодействия, изменяя обыденность. Можно конечно, считать банальными показатели пульса и количества шагов и доверять быстрым рекомендациям человечков в ящиках ботов, но можно сделать их оценку частью ежедневного как действования (практики), так и бездействия (эстетики). И тогда не останется сомнений в необходимости рассмотрения показателей о среде обитания и о неразрывности внутренней и внешней среды — что собственно открывает ещё один путь к общей эстетике. Так и с эстетикой вкусовые привычки могут оставаться защищёнными, если еда из насекомых и червей сама приобретёт привычные вкус и форму. Сами возмущения выглядят нелепо, поскольку то, что потребляется уже давно не есть то, как это выглядит, поэтому человек как культурный и научный феномен во многом уже исчез. Сегодня же идёт речь о том, чтобы вернуть его в эстетическое и научное лоно, и будет это сделано через историю богатства или через инновации в области переработки мучных червей — по большому счёту не имеет значение, поскольку и то и другое представляют собой вполне осмысленные культурные эксперименты.

И теперь становится понятным, какая же проблема возникает у исследователя, решившего вступить на путь общественного обсуждения: перед ним открывается пустыня нулевой эстетики там, где перед обывателем простирается поле воронок. Нет, поле воронок — это не привлечение внимания к клюквенным кочкам (хотя в сущности аналогия имеется: там, где потребителю видятся спелые клюквинки большого размера, там исследователь наблюдает лишь картину бытия и оценивает эстетически и системно оправданные способы передвижения, сбора и потребления) как воронкам затягивания потребителя в циклы зависимости и перепотребления, ведь хозяйственные блага по определению лишены естественной эстетики живой клюквы, но некоторый абстрактный (объектно-ориентированный) способ взаимодействия общественного капитала. Например, Тома Пикетти считает экономику частью («поддисциплиной» — англ. «subdiscipline») общественных наук наряду с историей, социологией, антропологией и политологией[Piketty, Goldhammer, 2014, с. 573], а значит соответствующим образом неявно требуется разделить и капитал на как на собственно хозяйственный, так и общественный, человеческий и политический. Но вопросы общества и политики сегодня неизменно пересекаются с вопросами природы, то есть предметом естественных наук, и Тома Пикетти также рассматривает вопросы реагирования на изменения климата, а равно как употребляет «природный капитал» в контексте его уменьшения, поэтому не вызывает вопросов ни выделение природного капитала в качестве обособленной сущности, ни необходимость совместного рассмотрения общественных и естественных наук (а если вернуться к значимости математического отражения, то и точных). Но воронки продаж представляют собственно точки сбора и искажения одного из видов капитала за счёт других, то есть как правило некоторое благо, выставленное своим мифологизированным лицом, отражает некоторую потребительскую общественную и человеческую ценность, за которую предлагается отдать некоторую часть финансового капитала. При этом природный и политический капитал обычно приносятся в жертву, как и остаётся незамеченной часть со-потребляемых общественных благ. Поле воронок традиционно являлось наследником агоры и рыночной площади, а теперь может выступать сетевой торговой площадкой, большим магазином с множеством витрин, набором магазинов, картой с выбором точек продаж, самой природой как рекреационным благом, общественным пространством с точками привлечения внимания и т. д. Все элементы воронок практически всегда представляют собой сосредоточия нулевой эстетики, будь то рекламные вывески, сетевые узлы («сайты»), упаковки и даже природные тропы («экотропы») с соответствующими вывесками, рассказывающими о месте и видах. Итак, эстетика позволяет превращать воронки в нулевые приёмы, разоблачая действие ноогенного механизма коммерческого этоса.

Сама речь как сообщение также становится «продающей», то есть нулевой, когда изобретает искажающие речь выражения, подобные нарушающими саму идею счёта «100 500» или прагматическими попытками заменить текст фонетической записью, одновременно избавившись и от лишних букв и от художественности в выражениях вида «аффтор жжот». С одной стороны это бегство от устоявшейся эстетики, а поэтому её обнуление, а с другой стороны обращение к наличию множества аллофонов для фонемы, попытка представить знакомый язык как незнакомый, то есть и культурное отрицание. Так и реклама даже если использует текст как бы художественно, делает это искусственно и вымученно, хотя может рассматриваться как некоторое эстетическое явление (подобное «плохому кино»), особенно в силу вездесущности монтажа в послесовременизме. Но подобные примеры не стали чем-то особенным для сетевых пространств, хотя и приобрели здесь порой доминирующее положение подобно разрастающимся по поверхности озера кувшинкам, они повсеместно распространены не только в рекламном, но и в общественном пространстве. Сами заголовки произведений наиболее потребительски успешного жанра послесовременизма — кино, — могут служить примерами нулевой эстетики, поскольку они уже нацелены на привлечение внимания, так же как и продающая заставка, даже если в сценарии и скрыто рассмотрение какой-либо общественной проблемы. В лучшем случае заголовок содержит иронию как признание поверхностности, но это допустимо обычно только в комедийных поджанрах. Конечно, с учётом распространения мягкого рекламного воздействия можно было бы говорить и о множестве иных приёмов, которые так или иначе задействованы и которые сами строят действительность и как сказку и как миф, но они скорее образуют отрицательную эстетику в том смысле, что они не работают на произведение per se, они создают лишь эрзац, хотя порой и весьма изощрённый.

Другая сфера — это не непосредственно поверхность упаковок и плёнка означающих текстов, а собственно значимые элементы повседневной художественной жизни, такие как строения, интерьер, одежда, а также и все предметы, которые не потребляются непосредственно в момент формирования ткани произведения. Наиболее обнулёнными эстетически стали образы панельных или бетонных домов, сохранивших из осмысленного лишь необходимость кубического разграничения пространства. Чуть больше элементов можно обнаружить в стилистике внутренних помещений и элементов, которые с признанием важности потребительства пытаются обыгрывать свои функции, но так или иначе отклоняются от них в виде 105 от общей площади, которые тратятся на рамку или бюджет на дизайн. Функция быть украшением здесь безусловно встраивается в общий функционал в отличие от функции упаковки для еды, особенно это очевидно в случае с освещением или сантехникой, но они продолжают оставаться функциями или послефункциями, что и придаёт им оттенок современности. Эта утилитарность и подчёркивает каждый раз нулевую эстетику, которая редко становится собственно собой, преодолевая пространство общепризнанности. Например, фасады кухонных гарнитуров остаются прежде всего формой прямоугольных дверей с доводчиками, которые удобны для хранения, и не становятся, допустим, круглыми или треугольными, или же случайными формами (что технологически пока затруднительно, но дело не в технологии — закруглённые формы могут производиться). Этим они независимо от внешней декорации уступают ранее вручную изготавливавшейся мебели, в которой форма следовала за образом, а значит прагматика за эстетикой, достигая некоторого равновесия. В принципе эстетика находит иногда выход из сложившегося положения, когда маскирует собственное бессилие подражанием природе как декоративным приёмом отрицания формы, то есть когда делает незаметным сущность функции, превращая шкаф в окно, а дом — в плывущие облака. Но и это подражание в силу использования декорации через монтаж очевидно является также нулевым приёмом, поскольку просто закрашивает сущность функции. Подражание природе всякий раз открывает путь для выхода за пределы обнуления подобно тому, когда на декорациях появляются научные формулы или изобретения, но проблемой является то, что этому придаётся всё тот же оттенок инфантилизма, что проявляется в качестве защитной реакции на пресловутую популяризацию, поэтому E=mc² можно встретить скорее в детской, чем в гостиной. В спальне же возможно использование проекторов и карт звёздного неба, но уже по иным основаниям, не лишённым впрочем подобного же обнулённого оттенка китча.

Гораздо более интересную и сложную проблему представляет собой выявление нулевых приёмов не просто на ткани произведений или предметов быта, а непосредственно в самом общественном пространстве. Сама ирония проникает, например, в новостные потоки и даже в документальные хроники, как только они склоняются к отражению интересов той или иной партии, но этим дело не ограничивается. Не удивительно, что вся как частное, так и государственное хозяйственное действование приобретает черты нулевой эстетики: первое в своём неуклонном следовании прагматизму, а второе — бюрократизму. Лишь действования добровольцев, борцов за интересы незащищённых групп и слоёв бытия во многом остаются свободны от неискренности и равнодушия. Но насколько они сами проникаются эстетикой — это другой вопрос, который иногда повисает миражом как оазис посреди в пустыни. В любом случае нулевые приёмы, такие как внутренняя общественная конкуренция, равно как и само стремление обогнать, растолкать других — это не только моральная проблема, сколько проблема эстетического единства и всепрощения. В этом отношении у аристократии прошлого есть чему поучиться хотя бы в поверхностном и формальном образе повседневной жизни, однако важнее пройти трансгрессию во внутреннюю сущность культуры, вскрыв для себя все возможные и невозможные грани нулевой эстетики. Тогда может обнаружиться, что и сами образы жизни, картины мира и эстетика прошлого требуют обнуления и переосмысления, но тем не менее как история они никогда не позволяют обернуться сами нулевым приёмом.

Список упомянутых источников

1. Piketty T., Goldhammer A. Capital in the twenty-first century. Cambridge Massachusetts: The Belknap Press of Harvard University Press, 2014. 685 с.