Пересечение новых границ дискурса

Если дискурс может представить порой целые страны в качестве пустынь смысла, то его граница сама должна напоминать установление границы сознания, которую привыкли чертить феноменологи. С точки зрения общего смысла это не просто свет фонаря, выхватывающий образ, а целостное созерцание как принятие сознанием собственного отражения в качестве правды и п-одтверждения, в качестве обратной связи с миром, в котором основной функцией является не истинность или неопределённость, но истинность самого представления о знании на данной области определения. Политический дискурс в этом смысле является проекцией государственного сознания как целостности и он же во многом определяет возможности речи, высказывания как языкового, так в большей степени и неязыкового, то есть по большей части культурного. Дискурс также можно считать следствием стремления сознания к ясности и определённости, в частности стремления высказывания к ясности в пределах данного языка. Но эта языковая ясность в свою очередь парадоксальна, потому что признать языковое пространство единственно значимым означало бы согласиться с вульгарным рационализмом, либо установить знаковую диктатуру. Вместо этого дискурс как и речь всегда должен находить свои корни именно в бессознательном и неязыковом. Поэтому установив простейшую трёхчастную структуру мышления, границы мы должны прежде всего определить на пересечении сознательного и бессознательного. Интересно, что бессознательное интуитивно следовало бы представить как более широкое, но сущность именно знакового (словесного) дискурса может в том и состоять, что он устанавливает на основе сказанного несказанное, в том числе создавая тем самым и мифологемы и симулякры. То есть дискурс, определяя себя, устанавливает неестественный режим для общественного сознания, в котором оно начинает преобладать над бессознательным. Тем самым дискурс встаёт на позицию сверхсознания, сверх-Я или родителей. В этом случае можно обнаружить 2 и 3 границу дискурса на пересечении общественного сверх-Я с сознанием и бессознательным. Но сможем ли мы обнаружить действительные подтверждения для различия всех 3 границ?

Один из режимов дискурса, как я ранее рассматривал, связан с неразграниченностью, которая проявляется в установлении особого режима отсутствия или размывания границ (это разные режимы, поскольку неразграниченность помещается в рамках пузырей, как это было с КОВИЗ-19, но и сами способы установления видов пузырей различаются), и в этом случае условная граница, следовательно, становится повсеместной и может предстоять в виде фильтра, накладываемого на всё общественное поле зрения и на холст созидательности как культурную ткань. Эта граница может распространяться через голос, движение, архитектуру, а главным образом сегодня — через так называемую информацию. Представление о ровных стенах как о «евро» ремонте — это недвусмысленный жест в сторону дискурса, как и безмятежность технологии изгиба гипсокартона и древесных плит. Послесовременные внутренности («интерьеры») помещений в некотором смысле столь же беспочвенны сколь были одухотворены и избы и дворцы ещё в недавнем. Может в этом стоит винить стремление к украшательству модерна, которое заложило обратно всякое стремление к бессмысленности украшательства или обращения к замковой, либо каркасной практике строительства. Собственно практика постепенно перестала интересовать строителей, так и возникло противостояние конструктивизма и абстракционизма, предполагающих свои границы культурного и практического. Безусловно, сознание как мнение специалиста-практика или взрослого, играло в прошедших разграничиваниях свою существенную роль. Голос приобретает различные модальности как оттенки уменьшательства («минимализма»), самости, чувственности, но именно в возникающей технологичности (и технологемности) растворяются новые поверхности преобразования сознания в воспроизведение, в чистую или не очень синусоиду записи. Музыка становится украшением жизни подобно стенам и дорогам, так что люди начинают воспринимать и природу в качестве декорации. Незримая стена поэтому кристаллизуется в каждом таком взгляде, когда жизнь сводится к тому, что она выбирает, где она обретает берег своего футляра. Все эти пути воздействия так или иначе сопровождают жизнь, придавая ей некое качество как соответствие разметке, стандарту, регламенту, «культурному коду». Опять же предмет культурной политики не всегда может быть сформулирован, но он становится более прозрачным в случае, если властные структуры задумываются о нём скорее подсознательно. Тем самым культурный дискурс формулируется в своей граничности неявно на общественно подсознательном уровне.

Но именно выстраиванием «информационных» доверенных пространств озаботились многие структуры и если в качестве родителя этих структур выступают явные или неявные структуры власти, то это явное проявление о_граничивания выступает примером проявления общественного сверх-Я на плоскости культурного переоформления. Фактически же информационное означает возможность определённости за счёт технологий обработки данных, которые по мысли заказчиков должны позволять отражать происходящие общественные процессы. Формирование соответствующего отражения можно обозначить как системное представление, когда оно приводит к формированию изменяющегося преобразования мысли. То есть мысли отдельных людей преобразуются в элементы информационного пространства с тем, чтобы затем стать доступными для функций сведения и обобщения. Как мы уже рассматривали в отношении информационного дискурса, его существование основано как на поиске отдельных вершин облака данных, так и на повсеместном сборе сведений, причём недостаток технологии, связанный с постоянным обнаружением уязвимостей, сам становится способом управления, при котором чувство незащищённости сливается со стремлением к навязанной неразграниченности нового симулякра информационной жизни. Удивительно обнаруживать статистику неудачных попыток отслеживания, которые теперь возможны с помощью соответствующих средств управления дискурсом со стороны пользователя, поскольку количество таких попыток может доходить до сотен и тысяч в час. Но самое удивительное, что исходя из новых границ дискурса, на верхней границе — по направлению управляющего субъекта, — может не обнаружиться собственно управляющего, если данные собираются просто для статистики. Субъекты влияния как на стороне организаций и организаторов сетевых пространств, так и со стороны пользователей становится в сходное положение, впадаю в иллюзию контроля: одним кажется, что они понимают происходящее, а другим — что они избегают того, что их понимают, кому-то же всё равно и они плывут по течению исполнения инструкций и безразличия к тайнам собственной, но обезличенной личности. Но всё же в случае информационного дискурса в целом можно обнаружить соответствующие границы для общественного сознания: отслеживание, управление для государства-родителя, а также для советов по этике организаций, взаимодействия на собственного сознательном уровне по сохранению и передаче личных сведений внутри пространств и сетей, сокрытие или наоборот вбросы сведений на уровне пользователей, где мы приближаемся к воздействию общественного бессознательного. Но бессознательное может выражаться чаще и коллективно в случае с массовыми передачами и событиями, которые сами создают причину для инфоповода. Но в то же время инфоповод может создаваться искусственно подобно тому как возникают сновидения, открывающие путь для бессознательного. Также сама идея вымысла, сетевой мифологии, в том числе игровой, создаёт соответствующие границы дискурса для общественного бессознательного. Кроме того, само открытое общедоступное сетевое пространство в некотором смысле можно рассматривать как область сосредоточения общественного сознания, тогда как остальные части сети, в том числе тёмные стороны представляются областью бессознательного. Областью же общественного внимания выступают материалы с наибольшим числом прочтений (которые не следует путать с простым открытием страниц, поэтому соответствующую статистику собрать на основе установленных счётчиков невозможно). При этом особенностью общественного сознания является его множественность и возможность формирования обособленных пузырей дискурса, между которыми устанавливаются соответствующие мыслительные заграждения.

Культурные установки и шкалы счастья

Если создаваемые метапространства ограничиваются только фантазией, то не есть ли они в таком случае места для ядрового созидания культурного дискурса? Эти пространства могут образовывать обособленности, подобные научному дискурсу, но с меньшим преобладанием формальных методов, точнее наоборот, с полным их отрицанием. Вопрос поэтому состоит в том, возможно ли творчество исходя из признания отсутствия рациональности или творчество как развлечение? Может быть этот вопрос подобен противопоставлению классического и развлекательного пространств, которые поверхностно разделены некоторой границей, но безусловно пересекаются в своих попытках вести некоторую творческую борьбу: одни за предельное использование средств инструментального и интеллектуального выражения, другие — околомузыкального. И это тем более подталкивает к множественному представлению о счастье, как имеющему несколько подпространств, только разделив которые мы можем не только обнаружить границы дискурса, но и создать шкалу для оценки культурного выражения ценности, в частности капитала. Предпосылки к этому предположению были сформулированы на исходе послесовременности, когда в целом сложилось представление о том, что как научное познание, так и постижение интеллектуального творчества отрицательное влияет на самооценки людьми своего счастья. Но если ранее, например, в эпоху романтизма, этот путь имел соответствующую окраску несчастного автора, который может благодаря внутреннему надлому всё же изливать из него некоторую творческую краску, то к этому добавилось универсальное массовое несчастье потребителя, который, следовательно, с точки зрения экономики должен стремиться в этом случае к отрицательной полезности¹. Этот вывод означает, что не существует не только хозяйственной рациональности в смысле возможности выстраивания шкалы полезности или простого порядка значимости целей, но и само представление о потребностях как таковых условно, условны все выводы, которые сформулированы на основе исследований и наблюдений за людьми (после)современности, поскольку сам этот человек уже не соответствует определению человека. Действительно, какой научный или культурный/эстетический смысл в статистике, если она собирает сведения скорее о массовых заболеваниях и расстройствах, и вдобавок, если эти выводы о заболеваниях и расстройствах — всего лишь навязанная дискурсом позиция, если сама нормальной цивилизации — это и есть один из режимов дискурса? Конечно, она имеет утилитарный смысл излечения от (либо развития до), но как выяснилось сама сама полезность — это невозможное понятие, см. выше.

Дискурс же может определять такую интересную категорию, как контроль (управление) счастья («внутренний контроль является фактором счастья»). Была установлена положительная связь именно между полученным образованием и верой в контроль над счастьем и гармонией. Но, видимо, не всякое образование приближает к вере в достижение благополучия, особенно если говорить о материальной стороне, поскольку в других исследованиях была установлена особенно для образования в творческих областях отрицательная связь между вложениями и ожидаемым средним уровнем дохода на протяжении жизни. Но общеизвестным в отношении счастья и качества жизни стала формулировка о том, что на начальном этапе роста материального благополучия имеется положительная связь со счастьем, тогда как после достижения некоторого материального уровня, она исчезает (для Германии это €60-70 тыс. в год). Соответственно это можно обозначить как первый шаг по направлению к обретению ценности жизни. Дальнейшие изменения современные научные методы и методология видимо не вполне могут измерить, поэтому мы и задаёмся вопросом о нахождении здесь границ дискурса, которые бы позволили внести некотурую ясность. В частности, в самом длительном исследовании взрослой жизни людей, длившемся 74 года, было установлено как явление вброшенности в мир, так и стремление к общательности (социальности). Интересно, что в этом смысле общества охотников и собирателей должны были быть наиболее счатливыми, что и укладывается в мифологему «Золотого века», поскольку «даже свободное время и ритуалы были групповым опытом». Также очевидно, что именно технологии могут делать современных людей несчастными, поскольку они приводят к одиночеству. Но мы зададимся другим вопросом: наскольку же такое счастье действительно с философской точки зрения, насколько оно отлично от животного счастья, или от счастья как химического явления, направленного на выживание популяции? Собственно, современный дискурс позволяет поставить такой вопрос и с таким вопрсом люди буквально рождаются и живут, им предоставлен выбор, поскольку они могут себе позволить быть одинокими, по крайней мере в материальном отношении.

Хотя некотоыре авторы предлагают выделять 5 стадий достижения счастья, но более универсальным будет уменьшить данную шкалу, поскольку собственно счастье для наиболее образованных граждан видимо в полобные шкалы не укладывается, по крайней мере с точки зрения самооценки. Кроме того, стоицизм или срединный путь очевидно не представляют удовлетворяющих всех ответы, а дискурс наоборот встаёт скорее на крайности кинизма и эпикурейства. Ввдение двухуровневой шкалы опирается на экспериментальные подтверждения, поскольку в целом было показано различие краткосрочного и долгосрочного эффекта на счастья (подробнее см. здесь, краткосрочный: веселые фильмы, чтение забавных рассказов, прослушивание развлекательной музыки и т. п.; долгосрочный: занятия спортом, положительные жизненные события, связанные, например, с отношениями, трудом или досугом). Итак, предположим, что второй уровень счастья связан с иным образом жизни, который был некогда свойственен аристократии, по крайней мере некоторой её части, поскольку и часть света естественным образом была только балластом, но она же формировала соответствующую среду для развития творческой прослойки и для существования культуры даже там и тогда, когда культура становилась варварской. Как рассматривает Тома Пикетти[Piketty, 2020], это достижение в современности стало возможным для всех, потому что в среднем всё больше государств могут себе позволить поддерживать достаточный уровень жизни большинства граждан, чтобы участвовать в культурной жизни. Другое дело, что возрастающее неравенство вновь создаёт препятствия, но может быть и наоборот дискурс вынуждает людей останавливаться на первой ступени счастья, на уровне массовой культуры. Счастье для массового общества политии отличается от аристократического счастья, поскольку должно опираться на осознание возникающих проблем как перед местным сообществом, так и перед всей планетой. Возможно именно осознавая всю текущую планетарную ситуацию наиболее образованные граждане и обязаны впадать в депрессию, тогда как большинство продолжает оставаться в счастливом неведении под гипнотическим влиянием того или иного дискурса. Тем не менее, вера в будущее счастье должна заставлять всех двигаться дальше и на второй стадии, по крайней мере она должна помочь избежать непосредственного погружения в депрессию. Интересно также, что собственно внешние критерии счастья обычно и расцениваются как способствующие избежанию несчастья, тогда как внутренние факторы направлены на само достижение счастья (хотя точные измерения здесь остаются условными, но наибольшая корреляция счастья установлена в частности с нейротизмом, экстраверсией и сознательностью). Творческая неудовлетворённость в сущности должна оставаться источником для дальнейшего созидания, кропотливая работа может сама по себе выглядеть как каторга, но если она осмыслена, то почему раб не может поклоняться своей жизни как и жизни общемировой? И тогда счастье на завершающей стадии культурно полностью противоречит исходному посылу, хотя и сама удовлетворённость может в принципе устанавливаться на новом уровне как на иной стадии мироощущения. Итак, достижение счастья за пределы основного уровня остаётся путём в неопределённость и в сущности оно не обязательно принесёт благополучие или удовлетворённость, но оно по сути направлено на культурное развитие как себя, так и всего человечества, которое также множественно и неоднозначно, как и мифологизировано, но которое тем не менее поддаётся объективному измерению на уровне общества и всей планеты, а на личном уровне остаётся делом каждого.

Матрица границ дискурса

Возвращаясь к поставленному вопросу о соотношении границ дискурса и сознания, мы можем теперь подробнее рассмотреть возможности его проявления, которые ранее наметили. С культурной стороны, дискурс нацелен на то, чтобы притормозить массовой творчество и разнородность, поэтому он буквально символизирует само выражение качество жизни, как соответствие стандарту сознания, нормальному человеку, homo normalis.

Основание выделения границ/неразграниченностей на фоне общественных и культурных структур с одной стороны и основания по отношению к действию сознания даёт 36 вариантов прохождения границ/неразграниченностей, которые приблизительно могут быть заполнены следующим образом:

Классификацию по областям личного и общественного сознания можно было бы сократить, объединив пересечения, в которых различные элементы расположены справа и слева, но предположим, что она может иметь значение и слева будем иметь ввиду рассматривающую сторону или получателя дискурса, тогда как справа будет расположен источник дискурса. В целом в этой классификации я исходил из идей сценарного анализа Эрика Бёрна, для которого нормальными сценариями в принципе выступают одноуровневые отношения между участниками диалога, тогда как диалог с участием несоответствующих отношений расценивается как требующий вмешательства. Но такая классификация, видимо, не применялась к общественному сознанию в рассматриваемом здесь смысле, а также она допускает отход от психоаналитического понимания болезни, особенно в случае общественного сознания. Собственно сценарии из практики Эрика Бёрна могут быть помещены практически во все ячейки матрицы границ дискурса, здесь же мы сосредоточились на предположительной типологии дискурса современности и послесовременности.

***

Человек как функциональность перестаёт существовать вслед за навязанной ему технологией как технологемой, но его сознание всё же остаётся при этом неизменным и записанным среди культурных слоёв его небытия. Если полезность и рациональность отступают, то им на смену приходит молчаливый дискурс, утверждающий недоступные пониманию культурные установки, которые правда сверхсознательны только до той самой границы, а за ней же разделительная нейтральная полоса, а может быть и вовсе ничего. Подобно тому как нужно и должно обладать вещью не с тем, чтобы ей пользоваться, а с тем, чтобы определять правила собственного пользования ей, это есть элементарный моральный закон практического разума, но на этот раз машинного, можно продолжать задаваться вопросом о принадлежности к миру прагматики или культуры. Но можно и отказаться от принадлежности вещам, исключить информационное пространство из горизонта жизненных событий, но в сущности переход к аналоговому ничего уже не изменит, поскольку новые стены всё больше становятся растворены в цифровых показаниях и замка́х. И новые границы дискурса поэтому повисают на кончиках пальцев в момент ввода ключа, распознания отпечатка пальца, считывания голоса и лица, ввода цифр подтверждения платежа, не потому, что это вычислительная общественно значимая операция дискурса над человеком, но потому, что она связана как с безопасностью мыслительного пространства как в этой точке, так и в масштабе всей цивилизации, так и с культурной сущностью, с корнями самой истории. Действительно, в такие моменты человек находится на пересечении границы самого внутреннего, тайного, что сокрыто как экраном, так и окном. проникает в жилище, хотя он же часто стремится механически избавиться словно бы их принудительно развытесненить (репрессивно десублимировать), но механика личности здесь не может помочь, ибо она лишена самой почвы возникновения дискурса и поэтому граница легко перейдёт в другие области, даже если, например, заменить кирпичные стены стеклянными: в сущности это будет лишь декоративная механика, направленная на поверхностную кажимость. Отсюда размышления о будущем возможны и необходимы в ключе стремления к счастью, поскольку единственной морально необходимой естественной границей остаётся планетарный предел исчерпаемости, как наименьшая мера глупости homo sapiens, которая до этого была исторически подтверждена в множестве экспериментов по строительству цивилизаций, стремившихся направлять свой ход лишь на политический дискурс. Теперь же приходит время (если история всё же имеет шанс продолжиться за послесовременностью уже как в зазеркалье) опровергнуть и ограниченность рациональности homo и подтвердить, что «sapiens» на латыни может быть не только прилагательным, но и существительным. Для этого и следует преодолеть сам дискурс как ограниченность рациональности, с тем, чтобы стать по крайней мере осознающим всё планетарное, с тем, чтобы сознание могло расшириться до этой области и тогда сами границы превратятся в естественные моральные нормы оптимизации действительности, хотя они не смогут как прежде ответить на вопрос о смысле жизни.

Отмена культуры — это всего лишь один из элементов проявления отмены человека, отрицания того прошлого, от которого невозможно избавиться. Слишком часто каждый шаг может сопровождаться самобичеванием и действие рождает стремление возвращаться к вопросам, которые могут не иметь ответов при данных общественных условиях. На место договорной справедливости приходит межпоколенческая и её условия таковы, что договариваться нужно как будто бы говорят совершенно различные культуры. Мы могли бы вывести приближенные оценки для межкультурного справедливого толкования через правовые нормы, через те санкции, которые могут с лёгкостью преобразовывать годы жизни в заключении в денежные штрафы и обратно, а значит в принципе могут оценивать и культурное воздействие на происходящее. И для матрицы границ дискурса по сути многие ячейки нуждаются именно в юридическом осмыслении и толковании. Ключевой границей является пересечение жизни и материала по линии собственности, которое параллельно через правомочия обращается и к онтологической концепции деятельности через иерархию создания, изменения (пользования и распоряжения). Тем не менее, эта система показывает лишь одну из возможностей, которые были установлены во времена ещё средиземноморского дискурса и которые сегодня выглядят с точки зрения политики как простое собрание «наилучших подходов (практик)», которое лишь усугубляется в прецедентном толковании. Собственность отражает саму важность общественного означивания как пометки и предупреждения любой материальной границы и относительной простоты связывания материальных носителей с интеллектуальным содержимым. В этом смысле интеллектуальная собственность неизбежна, поскольку она поддерживает саму устойчивость личности, основанной на теле как носителе материальном. Но в условиях послесовременности либерализм сам подталкивает её к ослабеванию и уничтожению, к продолжающейся культурной эксплуатации, хотя сам же некогда стремился исходить именно из её первичности. Вместо этого история временно заканчивается именно тогда, когда идеи важности интеллектуального и морального заменяются поверхностными наблюдениями за человеком как носителем знаков отличия, которые собственно и служат атрибутами «счастья». Говоря же о дискурсе, мы уже выходим за границы собственно права с тем, чтобы направиться в измерение происходящего без нас как личностей, что выражается в концепциях, подобных занавесу неведения (забвения), за которым именно homo normalis должен решить законы среднестатистического общественного распределения норм. Что-то подобное предлагают и любые построения поведенческой экономики, нацеленные на изменение действий именно нормальностей, большинства. Если же мы отбросим границы этих построений, то зададимся вопросом о том, что собственно этих построений недостаточно, поскольку культура создаётся немногими и она может вообще не создаваться длительное время, в зависимости от исторических условий и как бы это ни звучало прагматично, но без культуры прожитое обществом время можно считать напрасным за исключением того смысла, что оно продолжает жить для будущих поколений. В том же, что homo normalis понимает как счастье мы можем вслед за Кантом констатировать отсутствие смысла, как и смысла в статистическом измерении соответствующих показателей. Тем не менее, мы можем измерять любые культурные показатели, а также и следовать поведенческим концепциям, если сможем преобразовать их по законам культурного экскурса.

Список упомянутых источников

1. Piketty T. Capital and Ideology. : Harvard University Press, 2020.

1В действительности, существуют исследования, в которых подтверждается как отрицательная, так и положительная (нейтральная и отрицательная в исследовании британских учёных, положительная у российских) связь между уровнем образования и склонностью к депрессии, ощущением счастья. При этом в особенности было показано, что люди с наивысшем уровнем образования (кандидаты и доктора наук — PhD, т.к.исследование проводилось в Германии) менее счастливы. Также наиболее счастливыми оказались лингвисты, теологи и социологи, но возможно это особенность именно немецкого общества.