Уже не понимая, в каком из состояний современности ему оказалось, сознание ощутило природную неопределённость прогулки под дождём от падающих капель «умного» увлажнителя, подключённого к не менее «умной» железке, распределяющей здесь команды и «ответственной» за соблюдение расписания. Но по крайней мере образование падающих редких крупных капель, выплёскивающихся из общего потока, должно было быть вполне случайным, нахождение же головы с этим самым сознанием непосредственно под струёй вопреки расписанию, по которому 8 часовое вечернее увлажнение должно было совпасть с началом трапезы или пробежки в зависимости от дня недели, было и вовсе противослучайным, тем более, что на расстоянии 20 сантиметров шум вентилятора и струи ощущался, тогда как стоило отодвинуться на метр и они становились неразличимыми. Всё дело в болезненном состоянии, которое в сущности близко и к творческому устремлению, потому редкий искусственный дождь местного климата и не выглядел столь искусственным, а был вполне естественно случайным, так что с закрытыми глазами сознание вполне ощущало себя в поздневесеннем лесу, в котором уже достаточно тепло и уютно, чтобы можно было насладиться каждой каплей из запланированного в прогнозе небольшого дождя, задумываясь параллельно о том, букашка это была или особенность. Так начинался экскурс новой среды обитания, в которой должны наконец слиться климатические явления внутри и снаружи, а само представление о системах должно обеспечить их бесшовное соединение по крайней мере до той степени, до которой мы могли бы себе это представить, даже уже не будучи собой.

Если дискурс стремится установить границу между здоровым и больным, между нормой и отклонением, то он также может и отрицать подобную границу, хотя только и в особых условиях. Ярким проявлением этой двойственности разграниченности-неразграниченности стало время пандемии КОВИЗ-19, в котором в целом действовал строгий режим разграничения нормы и болезни, однако могли существовать «пузыри» с отсутствием разграниченности, причём как в отношении болезни, так и нормы. Важным признаком соблюдения режима разграничения стали защитные одежды, средства «борьбы» и в более общем смысле — средства управления деятельностью: от ограничения нахождения в общественных местах до перевода деятельности на применение средств удалённого доступа. Отклонение от соблюдения соответствующего режима было нормальным проявлением применения дискурса, которое в данном случае просто стало наглядным и очевидным, проявленным непосредственно в общественных местах по числу надетых медицинских масок (хотя статистически важно было и само избегание общественных ест, применение средств удалённой связи). Если люди смогли прочувствовать на себе перемены от ограничений свободы перемещения и даже дыхания и даже сопоставить на незримых весах ценность этих свобод и ценность жизни, то в этом смысле некое экзистенциальное окно по направлению к экскурсу тем самым было приоткрыто. В целом же применение защитных одежд и средств защиты было и остаётся для части видов человеческой деятельности, относимых к «опасным» или «вредным» вполне нормальным явлением, но вполне нормальной реакцией остаётся и то, что часть людей готова жертвовать своей жизнью в долгосрочном отношении, пренебрегая нормами, правилами и СИЗ, обеспечивающими некий уровень безопасности. Возможно, это происходит потому, что проблема остаётся неосознанной и поэтому действия людей можно назвать иррациональными или ограниченно рациональными. Когда же положение дел может быть доведено до сознания через пересечение той или иной границы дискурса, в том числе внутренней презумпции неограниченной свободы, то осознанность положения (англ. situational awareness) прагматически может устанавливать приближенное к рациональности действование людей. В этом смысле для инженерно образованных людей, которые при этом склонны к сдвигу с быстрого на медленное мышление, указанные технические границы дискурса по умолчанию представляются слабыми, а значит относительно легко пересекаемыми, подобно тому как могут быть пересечены сетевые ограничения или ограничения относительно простых средств безопасности. Для тех же, чей переход к медленному мышлению по каким-то причинам затруднён (а сам этот переход можно считать отчасти связанным с гуманитарным мышлением), то границы по-прежнему остаются действенными просто уже потому, что там, где не очевидна необходимость их пересечения они остаются неосознанными. Таким образом, можно допустить, что технические границы дискурса (в том числе нормативно-технические) для подавляющего большинства людей в большей части случаев остаются сильными, то есть устойчивыми для подавляющего числа попыток их пересечения. Поэтому сама по себе формальная попытка отрицания границы не будет означать переход к режиму отрицания дискурса или далее к экскурсу. В этом случае, однако, возможно применение внешнего воздействия, которое может склонить их к следованию медленному мышлению, при этом в этом случае высока роль идеологической склонности, в том числе воздействию субъектов сетевого влияния. С другой стороны, введение ограничения воздействия дискурса для небольшой части людей, склонных к медленному мышлению, должно приводить к установлению режима экскурса, поскольку осознание условности и избыточности границ может приводить к устойчивому их отрицанию и переопределению. Например, наложение границ может быть преодолено как с помощью участия в программе ранней проверки защитных средств, так и применению средств, которые будут казаться избыточными для homo normalis (таких как противогазы с фильтрами против биологического заражения и баллоны с сжатым воздухом). Однако, на примере с пандемией, применение подходящих технических средств противоречило официальному дискурсу, поэтому отклонение от нормы очевидно продолжало оставаться таковым и затрудняло всякое применение вплоть до общественного осуждения самого нахождения в помещении с применением СИЗ повышенной степени защиты, а тем более в водолазной маске. Тем не менее, тот же дискурс может пока препятствовать и внедрению некоторых технических средств, которые пока будут продолжать оставаться неприемлемыми для общественных мест, таких как шлемы и очки дополненной действительности. Нормальным остаётся действие покупателя, если оно поддаётся воздействию вносимых изменений, но вот вопрос, существует ли подобная шкала предпочтений или она неким образом искусственно формируется в отношении потребительского поведения? Если раньше оставалась некоторая свобода выбора рыка и продавца, то сегодня технологически это вполне допустимо, если воронка привлечения потребителя и его привязка к той или иной рыночной площадке заставляет двигаться к полному отображению привычек на информационной матрице производственных возможностей, где все овощи и устройства поддаются незримому сравнению и сопоставлению даже в условиях ограниченной информации.

Одной из ключевых проблем здесь, по-видимому остаётся проявленность себя, выявляемость (самоидентификация, идентичность): она означает включённость и тем самым служит своего рода воронкой общественной вовлечённости, но в то же время она оказывается искусственной или технической включённостью. Человек, стремящийся к ограниченному сохранению информации о себе неизменно наталкивается на проверки, заставляющие подтверждать то, что он человек, но даже если он получает бесшовный доступ к информации, его взаимоотношения с организациями без раскрытия данных о себе оказывается невозможным. Кроме того, без привязки себя к учётной записи и телефону всё чаще становится невозможным получить доступ к истории просмотра, к сохранению избранного и другим полезным функциям. Таким образом, потребность человека в скрытности может выливаться или в созданию alter ego, либо в формировании alter dimensio: в первом случае он склонен создавать дополнительные записи, а во втором — обращаться к особым пространствам, которые обеспечивают невыявляемость. С точки зрения изучения экскурса нам интересно понять, в каких случаях возникает ли соответствующее состояние в случае отказа от проявленности себя. Безусловно, выстраивание некоторых отношений по ту сторону дискурса может быть философски интересным, но экскурс по-видимому возникает здесь в особых случаях, таких как некоторый эстетический или в широком смысле культурный процесс, в том числе стремление к созиданию научных сведений. Например, научная вовлечённость затруднительна для большей части населения, поскольку она сама требует некоторого культурного основания для обеспечения преодоления дискурса. Поэтому получение доступа к копии всех научных сведений ещё не достаточно для проведения надлежащего экскурса. В то же время послесовременизм подготовил почву для широкого толкования научных методов, в том числе со стороны эпистемологического анархизма и коренного построительства, поэтому вооружённые соответствующими средствами деятели вполне могут переосмыслять в том числе научное поле, а значит доступным им и другие поля для осуществления экскурса, который по крайней мере будет ставить каждый раз под вопрос все попытки установления режима рациональности. Сложнее обстоит дело с проведением экскурса в общественной сфере, где потребуется осведомлённость в философии и культурологии, либо придётся действовать наугад. Безусловно в отсутствии строгих формальных рамок это возможно, поэтому здесь действовать с одной стороны и проще и опаснее, а с другой стороны, экскурс без обращения к системным и структурным толкованиям будет весьма ограничен, поскольку иначе слои мифологем, а также повествования как бы со стороны будет сложно распознать по крайней мере сознательно. В то же время, интуитивный бессознательный экскурс видимо уже более полувека пропагандируется как особый метод общественного познания.

С другой стороны, помимо технических границ, дискурс устанавливает с помощью мифологем послесовременности разнообразные общественные границы, начиная от самого разграничения общественного и личного, до представления и принадлежности истории и культуре. Культура отмены и отмена истории бросают сегодня вызов устоявшимся ранее представлениям, но они стремятся к определению особого режима дискурса, который как и всегда стремится заменить собой всё человеческое per se. Этот вызов открывает окно и для экскурса, но мы уже затронули выше вопрос, что этим окном не всегда можно воспользоваться. Некогда авангард должен был приоткрыть соответствующие окна, но они на поверку оказываются попыткой приоткрыть дверь в бессознательное, которая открывается и без того почти каждую ночь. Попытка вновь постичь реализм самой жизни как действительности кажется не на много более убедительной, но экскурс в самом деле предполагал бы одновременное движение по всем направлениям: и сознательному, и бессознательному и даже всерхсознательному. То есть попытка свернуть бегство к нулевому направлению или нулевой эстетике окажется неудачной, вопрос же каким образом бегство превратить в наступление — это и есть основополагающий вопрос творчества. По крайней мере пока в целом мировая культура в традиционном сознательном понимании находится в кризисе поиски нового искусства должны быть продолжены, возможно в пределах этого кризиса. Перспективными направлениями остаются экскурсы в область планетарных границ, особенно части избежания мусора, когда последствия деятельности становятся равнозначным продолжением жизни, а не её отторжением. Подобные моменты можно проявлять и в космическом пространстве, где последствия человеческой деятельности становятся особенно наглядными, так и в незанятых дискурсом пространствах полярных и тропических пустынь. Интересно, что эти же образы стремится создавать сам человек, поскольку человеческие жилища по сути представляют собой искусственные пустыни, тогда как философия основывается на представлении о космических основаниях. Каким бы ни был беспочвенным моральный закон внутри нас, но он может изменяться подобно тому как люди научились создавать климат в помещениях с помощью увлажнителей — возможно в будущем получится создавать полноценные зимние сады внутри городских пространств.

***

Стремление к преодолению собственных границ человека — это прекрасный движитель для жизни и совершенства ибо искусство само по себе не знает границ. Но здесь речь идёт о достижении пределов возможностей, которые в очередной раз могут расширяться всё дальше и дальше. Для бегунов этом может быть решение математической задачи, не имеющей однозначного решения: как в ограниченный объём поместить требуемое количество шаров. Но такова и планетарная сущность: как в ограниченный объём жизненного пространства планеты поместить всё разнообразие жизни, как его сохранить и приумножить? В этом стремлении важно ограничить замещение человека как химией, так и дискурсом, ведь в попытке достичь некоторой цели люди так легко становятся на путь физиологической оптимизации. Но как кулинария, так и физиотерапия хотя и имеют достаточный набор средств, но всё же они ограничены по сравнению со всем словесным и несказанным разнообразием как живой, так и дополняющей её неживой природы. И действительно, люди привыкли доверять себя как дар камням, передавать в металле всю изощрённость знаков и чувств, ощущая, что история может в любой момент превратить и бронзу и мрамор в безразличный песок. Граница тем не менее, вновь пройдёт по нему, но пройти на этот раз она может со всей одухотворённостью и глубиной круговорота.

И если отмывание денег само смывается отмыванием единиц заботы об окружающей среде, то не столь важен предмет людского круговорота. Даже если теперь проекты с применением машинного обучения сами становятся объектом отмывания, поскольку применение этого обучения оказывается мнимым, а значит предмет отмывания на этот раз вынесен в ту техническую область, которая неизменно превращается в технологему создания как интеллекта, как способности суждения, как того самого ratio, которое некогда было или даровано лишь божеству, либо мифологизировано при переходе границы трансцендентного. В поисках археологической почвы мы должне раскапывать самих себя и поэтому археология мышления в том числе неизменно должна оборачиваться экскурсом. По крайней мере там, где она может преодолеть стандартные процедуры обратностроения или деконструкции. Можно продолжать утверждать, что вне текста нет ничего, но ведь это ничего — и есть та пустыня, из которой следует начать экскурс, избежав соблазна любого строения как стркутуры. Но и разрушение стен как границ дискурса недопустимо: если даже они из текучего стекла и если они своей прозрачностью или подсветкой отрицают традицию, то перечтение и человеком и машиной с помощью множества методов создаст археологическое множество смыслов. И в новом множестве окажется определённым направление и прошлого и будущего, которые вместе с тем перестанут быть и стрелой и спиралью. И в своём отступлении от сознания экскурс проникает в глубины подсознания и сверхсознания, но также он выстраивает в первую очередь историческую справедливость, только после обретения которой будет возможным и межкультурное счастье, в котором любые схемы Понци больше не имеют значения, поскольку прирост не обеспечивается чем-то одним. Обман прошлого в отмывании в одночасье не исчезнет, но он окажется лишь историческим эпизодом, который, конечно, невозможно переписать, но который вполне можно проверить и отразить в планетарном балансе.

Навязанное уполезнивание (утилитаризация) бытия определяет границы самого сознания как лишающиеся смысла неопределённости каждодневного наступления. И в рамках прагматического преобладания praxis над vita упорядочивание фактов становится возможна исходя из двух основных принципов: новизна и собственно полезность. История возвращает себя и обращается к себе и через такие методы, как собственно память, но коллективные воспоминания заменяются личными снимками, просмотрами и пересылками. Обращение же к природничеству затруднено и поэтому должно становиться первостепенной основой для экскурса как уровень сверхсознания за пределами коллективного даже в отсутствие самого коллективного сознания. Новизна с другой стороны существует как коллективное чувство городского помешательства на скорости и смене, правда смене неизвестно чего, обессмысленной и беспомощной перед концепцией счастья во всех проявлениях. И тем не менее это счастье, обёрнутое в бесполезную упаковку праздничного хвастовства не может быть представлено в виде функции жизни. Общество же продолжает представляться как функция оптимизации жизни людей, поэтому поиск наилучших институтов оборачивается дискурсом над забытым и возрождающимся мифом, всплывающим и в картинах противоборства и в киноэпопеях минувших дней. Экскурс же может представить жизненное пространство в двунаправленной нефункции, в которой вместо приведения нужно применить поиск обратных связей и подходящих переменных, для которых не может быть единого решения. Экскурс — это уже выход за топологию пути, потому что это не оптимизация множества линий на карте, это любое пересечение за пределами отмеченных линий и понимание, что линии условны, что строго математического решения в понятиях полезности и рациональности здесь больше не существует. И история тем самым может преодолеть крайность фарса, чтобы устремиться вновь в познание неизвестности прошлого и будущего.

И в этом пространстве, которое отрицает саму подобную временну́ю разделённость, природа сформированного homo normalis продолжает придерживаться массовых законов, которые в действительности либо сохранились с недавнего исторического прошлого, либо были выброшены подобно тому как сами люди и их жизни выброшены скорее не на общественное пространство, а на карту дискурса. Экскурс должен преодолеть как внутренние человеческие границы, так и размеченность этого пространства подобно тому как он может созидать неведомое множество путей на свежем снегу или траве, но вопрос всегда сводится к пониманию того, что экскурс обнаружит там и когда дискурс будет изменён? Когда-то ответы на эти вопросы были очевидны, пока сами свобода и равенство не оказались одними из множества мифологем. Позднее и до настоящего времени в послесовременности ответами на эти вопросы обычно становятся практичность и полезность, а затем слабая рациональность и поведенчество. Правда слабая рациональность для Старого света подобна легенде о старческом слабоумии, когда сами люди на сей раз низвержены на имеющих божественную надежду граждан древнегреческих полисов до промежуточного статуса между гражданами и рабами. Тем не менее, экскурс оставляет слабую надежду на обнаружение по сравнению с простым следованием из ниоткуда в никуда и возможно именно потому, что он предполагает наличие открытого философского противостояния, которое не достигает однозначности. Как в мифологеме устойчивого развития слабая устойчивость предполагает некоторую замену видов капитала, так можно допустить замену идей и концепций на пути экскурса. Но такая замена должна быть лишь проводником на пути к сильной устойчивости тогда, когда люди подлинно смогут переосмыслить рамки двойственности рациональности-иррациональности.

Недавно я рассматривал гипотезу о приближении общественного сознания к его информационному сетевому воплощению, по крайней мере как области его отображения. Но доказательства её было найти сложнее, особенно учитывая возросший риск совершения ошибок различного рода из-за усложнения самих статистических методов. Да, само сведение к нормальному распределению — это сведение к homo normalis, а в рамках экскурса мы должны этого всячески избегать. Действительно, самым же ужасным было бы доказать соответствие общественного сознания некоторой усреднённой норме, тогда как оно то как творческая субстанция должна становиться прибежищем любого абсурда. И действительно, с одними товарами и услугами всё должно обстоять вполне себе заурядно, но если предметом торговли становятся идеи, концепции, художественные произведения, то граница всё же может быть преодолена? Может она исчезнуть по крайней мере там, где возмещение труда становится добровольным взносом за творчество? Впрочем, денежные пожертвования в этом смысле — неустойчивый провозвестник прошлого, а произвести наблюдения в бескорыстном океане мысли относительно не сложно, если обратиться к складывающимся на просторах сети перепискам и беседам. Часто они будут проходить во вполне очерченных границах привычного дискурса, но иногда они всё же будут нарушать его, нарушая как бы и сам естественный ход времени и обращаясь к открывающимся возможностям изобретательства и творчества, то есть звено за звеном складывая первые элементы экскурса.

Сложнее обстоит дело с научным информационным пространством, в котором дискуссии остаются скрыты как по формальным, так и по мыслительным причинам разобщённости специальностей. В целом науку можно разделить по отношению к формированию дискурса как существующую в его рамках и обособляющуюся от его установок. Первая склонна к сохранению status quo и описывается обычно как ограничивающая своё участие в политических обсуждениях. Действительно, это хорошая предпосылка для формирования мирового относительно обособленного научного института, который по крайней мере некоторое время назад претендовал на возможность быть вне политики. Но в рамках этого же пространства любое отношение к государству, пусть даже формальное на уровне косвенного и проектного финансирования, всякий раз оборачивается риском подозрений и расторжения взаимных научных обязательств во многом потому, что сама культура отмены государства, ставшая предпосылкой исследования как независимой деятельности, становится основой для формирования научного дискурса. Этот дискурс формирует собственную границы на уровне сверхсознания-сознания, которая отделяет научное и философское от прочего. Такое формирование герметического мышления и определяет неизменность предположений в государственном защитничестве (протекционизме), направленном на само управления государством или даже отказу от государства на мировом уровне в рамках идей неолиберального и постнеолиберального ошаривания. Даже сама идея планетарных границ вполне может иметь если не корни, то соответствующую поддержку, поэтому не стоит строить вокруг неё ложных иллюзий бескорыстия и отказа от хозяйственной оптимизации. С другой стороны, для самой экономики вполне очевидна связь идей независимости в аудите с финансах, а тем более положение о управляемости (контроле), на основе которых с одной стороны обосновывается относительная объективация рационализма для общественного хозяйства, а с другой стороны — проявление преобладания личных прагматических интересов над культурным полем (поскольку признание того, что наличие управляемости означает возможность хозяйственного соединения любых образований и означает, что некая хозяйственная воля определяет всю соответствующую часть общественной жизни, причём сама идея правовой или этической защиты здесь ставится под большой вопрос, ведь в условиях хозяйственного ошаривания вне рамок государственных границ они становятся как минимум вторичными, отсюда некий общемировой прагматизм очевидно должен при применении принципа управляемости преобладать и подчинять себе иные интересы и культуры, пусть даже это явно не формулируется). Интересней некогда обстояли дела с применением «принципа вытянутой руки», согласно которому ценовая политика в международных хозяйственных организациях должна была отталкиваться из построительной (конструктивистской) идеи «как если бы» элементы одной структуры были бы относительной независимы (и не могли прежде всего злоупотреблять ценовой политикой для формальной хозяйственной оптимизации). Но сама складывающаяся игра регулируемых и регуляторов (управляемых и управляющих) с одной стороны приобрела черты особого внеполитического, но тем не менее, дискурса, а с другой стороны изначально ориентировалась на идеи предельной и иного вида полезности, а значит предполагала несуществующую и ещё более формальную рациональность. Одним словом, сложившаяся система не была и не стала системой, в которую могли быть внедрены системные принципы. Теоретически, после воздействия антидискурса ситуация может измениться, и сегодня это становится возможным, поскольку формальность ранее заявленных институтов стала более очевидной, тем более, что мировое перераспределение в области заботы об окружающей среде по крайней мере уже начало применяться. Конечно, участники все вопросы скорее будут стремиться сохранить в рамках status quo, сводя их к отехниванию, такому как стремление к геоинженерии, захвату CO₂ из атмосферы, введению универсального налога на «парниковые» газы. Но этот уход от действительности и означает бегство обратно к дискурсу, одной из составляющей которого и становится такой научный дискурс, который заявляет о нейтральности технологии. В действительности разговор о технологии следует начинать с того, что она становится объектом политического воздействия, в том числе и в рамках зависимости от независимости, а значит подлежит развенчанию любое быстрое решение как технологема.

Вторая область научной определённости заключается в избегании самого дискурса, что может проявляться и в крайних направлениях построительства или построеньейства, критических (контр)культурных представлениях и движениях, как и разнообразных проявлениях анархизма, в том числе эпистемологического. Действительно, сама идея о том, чтобы не ограничивать мышление и память чем либо лишним, в том числе излишними отсылками и ссылками, способствует поиску иных смыслов и измерений, достижению относительной свободы самой по себе. Но эта свобода неизменно может впадать в крайности противопоставлений и становиться на путь свободы от,. И в этом отношении она может быть беспочвенна как и авангард там, где он становится недостаточно направленным. Поэтому именно направленность экскурса может представляться как универсальная соединённость направлений во имя как достижения, так и сохранения, однако любое направление должно отграничено от влияния как дискурса, так и сохраненьейства (консерватизма). Но то, чего следует опасаться больше всего — это и есть псевдореализм, такой как метавселенная, которая практически не отличима от действительности, но при этом заменяет всё цифровым представлением, либо как дополненная действительность, которая достраивает исходя из некоторой закрытой концепции, например, основанной на услугах общательной сети, при этом устанавливая новые границы дискурса как старую разделённость на окружающее и внутреннее. Для попытки отрицать дискурс первостепенным поэтому остаётся борьба с идей местного или планетарного окружающего, поскольку выделение любой среды исключает её из непосредственного действия дискурса, а значит неявно допускает наличие этого дискурса внутри.

Затем наука может задаться вопросом о своей оторванности от общественных и культурных установок, либо определить такое соотношение, которое было бы планетарно универсальным. Такая попытка, казалось бы, уже предпринималась в рамках переосмысления важности культурного разнообразия, необходимости пересмотреть исследования которые были основаны на отдельных обществах. Но у этого подхода было несколько существенных недостатков: он продолжал сохранять политические установки и(или) установки ошаривания, а также он не представлял общества в сопоставимых исторических условиях. В действительности концептуальное сопоставление должно включать системное культурное моделирования вплоть до представления на различных планетарных образования так, чтобы разные культуры могли быть представлены и как преобладающие и как зависимые. Это было бы обращением к историческому прошлому, хотя и противоречило бы историческому подходу, в рамках которого у неё нет сослагательного наклонения. Но коллективное сознание послесовременности показывает, что история вновь и вновь пересматривается, а значит само её сохранение не может быть пассивным. Само же разделение на истинную и ложную историю также подвергается критике, поэтому можно заключить, что действительной истории больше не существует, конец истории пришёл не только как направленности, но и как прочтению. Память-переосмысление тем не менее не может рассматриваться как новый элемент, который просто произведёт другой монтаж, она должна быть направлена на обеспечение множественных пересечений. Хотя набор археологических свидетельств общественного бытия должен быть закреплён, а их прочтение — всё более осторожным, но по мере того, как с истории спадает пыль государственной официальности и всякой значимости для дискурса, факты могут обрести своё воплощение для действительно независимых исследователей, наблюдающих из другой эпохи. Тем более, что в этом направлении стало возможным применение машинного обучения, ускоряющего как поиск новых фактов, так и анализ имеющихся текстов, однако стоит отметить, что именно здесь следует действовать предельно осторожно. На деле же сегодня применение подобных методов подвержено как историческому замалчиванию, так и влиянию преобладающего дискурса, либо к обращению к дискурсу прошлого, вместо того, чтобы создавать целостную и человечную картину. Информационное полотно тем самым под воздействием дискурса перестаёт быть обособленным и лишается возможности того, чтобы претендовать на целостное и самодостаточное сознание для каждой из культур. Доказать возможность противоположного — это и есть направление для применение экскурса как исторического, так и культурного, при этом оторванность и привязанность должны достичь некоего сочетания, которое возможно, например, при наличии нескольких известных всем гражданам языков, так чтобы была возможность сопоставления своей и иной точки зрения, а это уже будет означать придание зданию научного института некоторой методологической прочности. Само это, конечно, не является гарантией, поскольку предвзятый взгляд возможен и снаружи и изнутри, но по крайней мере культурная независимость могла бы быть намного более полезной предпосылкой, чем независимость хозяйственная или технологическая. Нужно отметить, что она означает не противопоставление некоторой традиции другой, а стремление совместить и сопоставить различные традиции, в том числе возможно чисто гипотетические. В этом смысле искусственные языки представляют собой также одно из полей наблюдения, однако, вынесенное в лучшем случае на поля метакультуры, поэтому они могут рассматриваться как дополнение к основному культурному множеству. Также необходим переход и от словесного, языкового, знакового уровней к бессознательному, что в свою очередь должно сопровождаться исследованиям психоанализа, которые бы наконец придали этому направлению весомость научности, хотя сама наука вместе с тем должна также преодолеть рамки герметической замкнутости, тем самым обеспечив двустороннее движение.

В этом же смысле возможно формирование и достраивание множества культурных и научных направлений как исторически значимых, но не конкурирующих друг с другом. Отчасти такое достраивание осуществлялось формально исходя из тех средств, которые обеспечивали некоторые технологии уподобления (симуляции) и они не могли обеспечить какого бы то ни было культурного приближения как не может обеспечить подобия стратегия на тему удобрения фермы. Другое дело, что некогда некоторые помещики могли управлять по сходным принципам, а управление в эпохи натурального хозяйства также было весьма ограниченным и в этом смысле сегодняшние игры для электронно-вычислительных устройств могут предоставляться вершиной рациональности средневекового уровня, особенно времени до появления технологии книгопечатания. Но всё же современные вычислительные игры уступают любой действительности прошлого в том, что выходит за пределы техноутопии и технократии, а собственно «техно» на большей части истории вытеснялось в отдельные сферы жизни. То, что сегодня техника стала достоянием масс, правда, не означает, что массы получили возможность распоряжаться этой техникой достаточно осознанно, если принять во внимание интерес к средствам подвижной связи, которые основываются на многих компромиссных технологиях (например, в сфере беспроводной передачи звука) даже и особенно в «развитых» странах, граждане которых материально могли бы себе позволить большее разнообразие стационарной техники. Но стоит ли ожидать, что насыщенное технологемами общее поле общественной жизни окажется более разборчивым в отношении выбора политики дискурса (путём обращения к некоторым общественным институтам), либо выбора политиков (через институт представительной демократии), которые бы могли проводить достаточно разнообразную политику? Хотя общая политическая неустойчивость делает возможным появление контрпримеров, но предпочтения в сфере популяризации политики, равно как и распространение движений «пробуждённых» заставляют увидеть общую противоположную тенденцию, где нарождающееся народное недовольство умело превращается в сплав закоренелого и искажённого прошлого с технологизированным утопическим будущим. Можно, конечно, пытаться переосмыслить общательные сети, вводя в них дополнительные этические и эстетические критерии, но проблема заключает в том, что сами по себе подходы к вмещению многокультурия недостаточно проработаны, поэтому как статьи заменяются кратким пересказом, так и культура заменяется небольшими заставками и картинками, которые теперь являются уже не частью пропаганды, а частью повседневной информационной жизни.

Пока же информационное пространство не может вместить в себя достаточные средства для формирования подлинного содержимого, по крайней мере до тех пор, пока сами потребители не установят у себя оборудование достаточное по крайней мере для достаточно качественного воспроизведения. Текст как и структуры данных, конечно, вполне успешно передаются и воспроизводятся, но они ещё не образуют всей плоскости общественного пространства. И проблема с текстовыми массивами оказывает в том, что отличить подлинный текст от поддельного оказывается не так просто, если читатель сам не является специалистом в некоторой области. Востребованность же текстов-посланий и текстов-переосмыслений снижается, уступая действиям и развлечениям. Впрочем, текстовая подобласть должна быть в верхней части списка наблюдения за объектами в которых должен проявляться создаваемый экскурс, если конечно они сами смогут избавиться от опутавшего их дискурса, который и сам здесь, в словесной сфере, вероятно, наиболее силён.