Если с определением системы всё более-менее ясно (если не считать включение в это определение характеристики упорядоченности), то с качеством самого применения свойства системности возникает проблема: каким образом применять системность к самим системам или как видеть системно само наличие систем (системность определим как свойство некоторого объекта представляться в качестве системы исходя из имеющейся информации, система же описывается как взаимосвязанное множество объектов, если взаимосвязанность между ними поддаётся формальному описанию и представлению в виде модели с некоторой степенью убедительности; мы намеренно не будем использовать свойство упорядоченности, поскольку фактически оно относится к информации, но систему мы не можем сводить лишь к информационному представлению, хотя для целей моделирования система может быть представлена как информационное отображение реальности, однако поскольку сам язык не всегда поддаётся формализации и моделированию, то любое информационное отображение реальности является искажённым представлением системы, а значит описывая систему, мы исследуем нечто более широкое). В определённом смысле эта проблема следует из самого принятия в науке аксиом и концептуальных элементов: чтобы сделать какую-либо дисциплину системной, необходимо сначала одеть серебристые очки системности и приступить к систематизации. С другой стороны поиск системности можно представить как постоянный циклический процесс подобный установлению равновесной цены на рынке или равновесного давления в сосудах, между которыми убрали перегородку. Но подобно атмосфере, в которой постоянно возникают завихрения, хотя процесс стремления к равновесию продолжается, или течению магмы под нами, всё что мы способны увидеть в наших очках системности — это видимость хаоса и бессистемности.

Люди часто должны ощущать себя словно подопытные кролики, помещённые в океан бессистемности в котором они должны по невидимому закону наводить порядок. Такое положение может следовать из собственного представления людей, которое основывается на сложнейшей системе мышления, которая если и не поддаётся полному формальному описанию, то претендует на такое описание в будущем в рамках принятой сегодня научной парадигмы. Но описание даже генома не позволяет говорить о его системности, поскольку до сих пор неизвестно, будет ли установлено значение всех его составных частей, а раз нет такой уверенности и более того исходя из знания, о том, что большую часть данных мы не можем интерпретировать иначе как «мусор», то это ещё раз подтверждает указанное видение хаоса. Даже сама вселенная открывается нам как неописуемая «тёмная энергия» в большей своей части, а всё, что неописуемо — ещё больший хаос, потому что заведомо делает все наши модели недостоверными.

Но всё же мы внутренне осознаём себя в качестве агентов систематизации и применяем язык для систематизации окружающего мира (несмотря на то, что большая часть передаваемой им информации является невербальной, а значит напрямую опять же не понятной и хаосоподобной, асистемной). Мы даже можем считать, что основная наша цель и состоит в построении системы. Одной из таких систем является система научного знания, которая стремится создать систему, описывающую всё происходящее в окружающем мире. За пределами науки мы будто бы не ставим себе такую цель и даже можем в различное время чувствовать себя отклоняющимися от всякого стремления к системности. Но это отклонение мы обычно внутренне легко объясняем через неизвестность, неопределённость, а значит невозможность достичь системности иначе чем через веру в неё. И это интересное наблюдение, поскольку об этом часто говорится в философских трудах, когда вводится основание для практического применения имеющихся представлений, например, когда Иммануил Кант говорит о наложении разумными существами морального закона, который бы был применим ко всем, но который не следует из объективной реальности и не может быть из неё доказан. Но когда мы говорим и думаем, мы исходим из сложившейся системы, из целостности нашего языка, нашего мышления, которое выражается через использования лексем и семем (но не обязательно, шире оно выражается в самом устремлении и постоянно имеющейся внутри нас точки отчёта подобной взгляду на окружающий мир, на облака и небо, но наоборот этот незримый взгляд с другой стороны обращён внутрь нас, соединение же взгляда наружу и внутрь и есть эта точка отсчёта). Наверное, мы не можем объяснить это положение иначе как через веру в собственную реальность, в реальность себя как системы. Cogito ergo sum (с лат. — «Я мыслю, следовательно, я есмь») обозначает лишь возможность разного понимания самого cogito. Для Канта cogito представляется через разум, часто же сам разум ставится под сомнение. Язык же представляется такой системой, действительность существования которой не обязательна. В самом деле, язык и не является реальной системой: наоборот, он описывает имеющиеся системы. Клеточная структура молекулы ДНК и устройство нашего организма можно понимать как системы реальные, но с другой стороны мы с трудом можем вместить их понимание в границы нашего мышления. В самом деле, простая логика подсказывает, что в действительности у нас нет возможности полного описания системы нас самих через внутреннюю систему. С другой стороны, ничто этому и не препятствует, поскольку мы не обладаем полной достоверной всех физических процессов в окружающем мире, мы лишь строим предположения из открывающихся нашему взору областей действительности. Само же понимание реальных систем исходит из наиболее очевидных свойств окружающего мира, а именно возможности сжатия и кодирования информации в любых доступных элементах вселенной, то есть установления некоторой взаимосвязи её элементов. Значит мы предполагаем системность самой вселенной и в том числе нас внутри неё, но такое предположение должно лежать ещё раньше самой возможности нашего мышления, процесса, обозначаемого cogito. Cogito ergo sum можно рассматривать и как установление некоторой эквивалентности, хотя это и будет нарушать правила языка, на котором написано это выражение. Но в нарушении правил языка и заключается его сущность, заключается источник его возникновения, заключается понимание ограниченности любых правил, понимание универсальности системности, не сводящейся к одному нашему данному собственному cogito. Предполагая (хотя и разделённо) важность звёзд над нами и морального закона внутри нас, Кант обращается к этой же эквивалентности. Если же мы определим наше мышление, как источник столкновения взглядов внутрь и наружу, то оно и может быть представлено как генератор случайной системности.

Изнутри мы видим окружающий мир через системность, но вынуждены создавать её случайным образом, обращать наш взор к тем или иным областям окружающего мира, скажем к звёздам, не понимая, являются ли они системой (отсюда иллюзия представления созвездий в качестве связных реальных систем, что не мешало получать и сохранять до сегодняшнего дня им обозначения в языках). Снаружи мы смотрим на себя как некоторый центр деятельности, процессор или генератор, действующий по-иному, но всё же считаем себя единой точкой отсчёта для всего окружающего, продолжаем действовать именно исходя из развития нашего понимания окружающего, именно системного понимания. В самом деле, как только мы теряем понимание собственной системности, то мы можем сойти с ума, например, представить себя множественностью несвязанных систем (что опять же не будет описанием реальной системы, но будет подобно обозначению отдельных созвездий). Напротив, если мы теряем понимание окружающего мира как системы, то мы перестаём верить в него, мы можем впадать в иллюзию достоверности научного знания или в скептицизм абсолютного незнания. Лишь сохранение точки генерации случайной системности позволяет оставаться действующей сущностью и это действие прежде всего проявляется в языке. Сказано нам: вначале было слово, но в русском языке это выражение можно воспринимать и в смысле запуска процесса создания системности и как установление самого языка: первой слово — это начало и конкретного предложения и языка в целом, поскольку все правила языка можно вывести из существования единственного слова. Кроме того, как только слово было сказано и за ним последовало другое, то слово перестало быть просто словом и стало языком. И опять же так мы можем определить стремление к случайному наложению системности на мир: как только мир стал системой совершенно случайно, то он стал вселенной. Отсюда следует, что мир может представлять и должен представляться в качестве системы, но это не следует из данного нами определения системы, поскольку мы не можем применить критерии установления взаимосвязанности элементов (если не считать учения о гравитационном влиянии материи, но мы пока даже не имеем общей теории для всех видов взаимодействия). А это означает, что мы вынуждены применять принципы системности случайно как к окружающему миру, так и в отношении нас самих. Но всё же в этой случайности мы должны наблюдать некоторую системность как и в противостоянии всех слов друг другу в языке.