Поскольку мы говорим о человечестве, то поиски субъекта не прекращены, пусть даже нам предстоит найти всего лишь сложно развёртывающуюся механическую схему и тогда вульгарные материалисты окажутся почти правы, правда поведенческая теория так и останется всего лишь одним из грубых приближений. Впрочем человек создал такое количество представлений (образов), образов и даже скорее способов их создания, что вопрос в любом случае не может сводиться к материальности как товарному производству. Ведь человек стремится к тому, чтобы выйти за пределы собственности как субстрата, как материала, и в этом смысле классическая средневековая идея души всё ещё не устарела. Изменилась только вера в тот способ, с помощью которого это было бы возможно, правда, если приглядеться, то он всё тот же: повторение некоторого текста (как молитвы или как записи массовой культуры), ограничение питания и мыслей (как пост или же как диета и следование некоторой рациональности для некоторых целей) либо как избавление от текста. И к тому же в XXI в. представление о душе может быть более сложным: если раньше стремление к образу бога и бестелесным вещам было определено соответствием жизни как повествования некоторым строкам (что в некоторых случаях могло становиться основой для жития опять же как прямого соответствия самой жизни и знака как текста), то теперь стремления определены поиском того, что человек сам может найти. Поиск этот можно определить не столько как достигательный (в смысле нахождение на границе научных и эстетических открытий), а в некотором смысле по-прежнему духовный или же осознанный. Его можно определить как поиск точки свободы, свободы от всех потребностей как материала. То есть поиск жизни в понимании того, что сознание не привязано не только к телу, но и к телу как всей материи в принципе и к земной тверди в частности.

В послесовременности не зря эти поиски стали проходить под вывеской «человека без органов», но практически такой человек всё ещё упирается в ограничения органов восприятия, в ограничения собственно человеческого мозга, хотя мы можем представить, что как раз мыслительные ограничения удивительным образом могут исчезать, если человек погружается в звуковое пространство, которое он создаёт на созданном им же языке (проще всего без знаков как в музыке, но возможно и в знаковом и в шумовом пространствах), ограничивая все прочие поступающие сигналы. Столь же просто как мы теперь знаем, можно перемещаться и в иные зрительные пространства, одев соответствующие очки. Но такой отрыв сознания от тела — это всего лишь метод для продолжения поисков собственно человека, потому что это только сознание без органов, которое получило представление о возможности поиска, но в этой точке оно скорее готово вспоминать старые потребности как будущие, чем полностью избавиться о потребности в потребностях, то есть в конечном смысле как от зависимостей, так и от самой зависимости от независимости. Поиск же продолжится уже за этой точкой, как первым пунктом из множества свобод, в котором свобода от потребности(ей) сможет переродиться в свободу для человека.

Например, человек уже в некотором смысле пытался освободиться от языка на пути постструктурализма (по дороге избавляясь и от себя как субъекта), от логики и от науки, но пока сложно сказать, для чего он это сделал. Люди даже создали с одной стороны языковых помощников и средства, которые могут говорить за них, а значит казалось бы почти осуществилась мечта кибернетиков, но почему-то люди всё ещё остались в смысле обретения счастья там же где и были до начала информационной эпохи. И теперь само определение счастья стало отчасти способом избавиться от всего настоящего, в том числе отключиться на неделю-другую от сети. То есть свобода от становится свободой для прошлого, для всё того же мифа о золотом веке, который сопровождает логос со времён зарождения цивилизации. Впрочем как в массовых представлениях о новом, в стремлении открывать страницы, читать очередную повторяемость «научной» фантастики свобода для будущего выглядит столь же безлико как и тень истории, которая перекинута через невидимую разделительную линию дискурса и которую поэтому не видно ни там, ни здесь. С другой стороны массовая свобода для упирается в ограничения и мифологемы государства благосостояния, становящегося на деле обществом слежки, готовым раздавать очки за каждое совершённое действие, если оно отражено в измерительных таблицах. Человек поэтому с одной стороны может стать свободным для повседневности, а с другой — для массовости, но поскольку и там и там он отрывается как от своего образа, так и предназначения, то он избавляется как от наслоений метаконцепции общественной жизни, так и от высот культуры, которые он всё же должен покорить на пути к свободе для. Благо-состояние становится новым видом материализма, в котором потребности говорят за человека, приковывая его по собственной же воле к электронному информационному стулу, который готов будет одновременно обеспечивать все потребности и исключить их: обеспечение потребности сопоставляется с некоторым уровнем необходимого достатка для достойного удовлетворения потребности и обеспечения надлежащей обёртки для повседневности, тогда как «более высокое» представление сводится либо к замкнутой потребности в развитии, воплощении себя, либо к недостижимости как дискурса, так и области за его пределами, недостижимости самого высокого искусства, потому что оно в конце концов теперь сравнено бульдозером информационного шума с массовым и завёрнуто в обёртку удобства потребления.

Нет, искусство нельзя потреблять, как пение птиц или журчание воды, несмотря на то, что дискурс пытается убедить нас в обратном. У домашних хозяйств не может быть производственной функции, как нет у неё у природы. Но есть ли такая функция у человека или у общества людей — вот в чём вопрос.

***

Функция связывает систему культуры и человека через общество как необходимость проникновения информации, но теперь уже не потому, что человеку нужна культура как развлечение или поиск счастье, теперь человечеству культура не нужна, она только и может стать самим человечеством или человечество может стать культурой за пределами традиций. Человек может осознавать себя именно как другого, как сопричастность, как тот приростной (эмерджентный) остаток, который всегда было принято исключать в подсчёте запаса капитала. В действительности хозяйственная функция была той верхушкой айсберга, которая покоилась на поверхности океана мыслей и чувств, океана, в котором кто-то видел отдельные лица, кто-то лицо человечества, кто-то бесконечность возможных взглядов. Производство и товары выступали конечной целью существования, подобно тому как услуги означают товары в глазах, поглощая некоторым знаком покрытие потребности словно бы погашение кредита доверия человека к цивилизации. Производство ради производства — вот новый девиз представления всего как услуги, представления человека и общества как услуги. Жизнь как услуга — это другая сторона обёртки, вывернутая наизнанку одежда, на которой с другой стороны красовалось некоторое клеймо торговой марки. Если знак показывает направление вектора владения капиталом, то по эту сторону вектора всегда и оказывалось общество или отдельный человек, если услуга была частной. Надевая на себя ногомячку или убор отсутствующего головного органа с некотором торговым знаком (а торговыми становится большинство знаков, в том числе обозначения мест, коллективов и даже названия стран как проекция обществ), дивидуум оборачивается образом иного, в котором сознание заменено знаком массовой производственной функции, тогда как то, что находится по ту сторону знака безразлично по отношению к стремлению стать человечеством. Это находящееся или находимость там, друговость, может восприниматься как потребительского выбора или же как свобода для потребления, она упирается в определённость потребляемости как поиска производственного соединения точки создания капитала и его приращения. Но если не существует ни потребления (потому что нет потребителя как субъекта), ни производства (потому что нет автора как субъекта), то единственной точкой производственной функции, на которой она может быть определена в общественном пространстве становится сопричастность с культурой, которой также не существует. Знак обозначает множество таких точек, в которых производство должно было бы быть, если бы оно было возможным и допустимым, если бы человек был допустим как друго-дивидуум, как другой по отношению к дискурсу обозначенности, как стемящийся определить доступность собственного потребления, как замкнутость культурной системы воссоздания человека, который исключает возможность потребления самого себя. Именно здесь он может разорвать порочный цикл и встать на точку для свободы, свободы для любого другого, которого может поставить преобразованная производственная функция, как функция и без функции и без производства.

Информационные сети и машинно обученные на сетевых и дополнительных материалах собеседники в частности становятся отражателями и носителями знака производственной функции, которая теперь стремится превратить любой процесс, любое производство и любую жизнь в информацию и наоборот, обеспечивая неявное отображение услуги по ту сторону знака. Услуга всегда требует функционально наличия во владении некоторого капитала и поскольку частью такого владения становится владение самим человеком, то и знак одновременно означает и организацию и дивидуума. Но homo normais кажется этого не замечает, видимо потому что непосредственно на его теле и в его границах не нанесён сам знак как клеймо рабства взаимного оказания услуг. Впрочем если производство охватывает любое добавление слов и любой новый запрос, то информационная система превращается как и человек в производителя без функции, поскольку текст, видео, изображение теперь и не имеют автора и имеют коллективное авторство, а произведения с личным и не установленным авторством всё сложнее отличать. Но это лишь новое представление проблемы, которая итак существует, когда обзоры, аллюзии, неявные цитаты могли составлять значительную часть того, что авторы стремились приписывать себе, пока их самих не отменили вместо с читателями-потребителями. Если здесь на поверхности общественно-культурного океана и проявляется надстройка производственного капитала, то теперь базис скрывается в массовом стремлении трудиться над произведениями, а значит производственное становится произведеньческим. Но и поверхность возможно была той самой плёнкой послесовременности, которая покрывала океана слоем пластика и который теперь надлежит наконец снять. И с этим исчезновением могут кануть в лету и дискурс и само разделение производственной и прочих функций и даже представление о различии дивидуального и массового.

В сущности в том, чтобы искусство было массовым нет ничего неправильного, потому что так и было долгое время: музыка была народной, ритуальной и обязательной к исполнению и прослушиванию всеми не в силу потребности, а в силу самой сущности культуры; архитектура строений также могла быть разнообразной и в общественных и в личных постройках, но похоже, что минимализм как часть нулевой эстетики никогда до послесовременности собственно не был в моде (впрочем, есть и исключения, например «архитектура» некоторых «пирамид», а возможно и надгробных камней, но это уже скорее доисторическая мода); театральные постановки привлекали всех жителей полисов. Информационные средства создали богатую среду для наблюдения и созидания происходящего, поскольку для совместного погружения теперь создано практически всё, но похоже за исключением той функции, стремления к сопричастности творчества, которое бы заставляло искать, а не потреблять. Например, люди бы уже сегодня могли создавать широкие рабочие стены, а не столы, на которых могли бы проецировать свои процессы все участники команд, но вместо этого каждый стремится закрыться в собственных теперь уже не стенах, а гранях экрана.

Если они потом выходят в массовую сферу, то становятся представителями утраченной самости, тогда как здесь и сейчас их точка входа — это личный контакт с машиной, а не с другим интеллектом, взаимодействие которое одновременно может быть обезличенным и обессмысленным и которому массы всё же привыкли доверять больше, чем человеку. Возможно, конечно, что просто существующая инфраструктура не позволяет создавать метавселенные из-за повышенных (больше 50мс) задержек передачи и обработки информации (хотя игровые обслуживатели существуют уже давно, но, например, для музыкальной обработки даже задержки на местных устройствах требовали изменения настроек в ядрах операционных систем), но думается, что дело перехода к массовому авторству и массовому искусству осложняется тем, что оно пока не представимо и не представлено технически в сети за исключением отдельных островков, таких как совместно создаваемые статьи и приложения, где внесение записи может отражаться только привязкой к адресу устройства, которое подключено в сеть без выявления того, кто за ним находится. Но эти острова относятся либо к тексту, либо к ещё более медленным процессам разработки и перевода приложений, вопрос же состоит в том, что живое общение по видеосвязи получило меньшее значение, чем сама голосовая и текстовая связь. Оно стало средством скорее представления содержимого (на учебных занятиях, конференциях), чем его создания. И причины для этого мы уже рассмотрели, они заключаются по сути в снижении доверия между людьми, в распаде коллективного духа.

***

Но если что-то можно остановить, то это не поток мышления. Почему в сущности на послесовременного человека находила апатия или сплин в сущности было не понятно, и понятно одновременно: ведь его также и не было и он был как незримый материально-волновой дуализм или же как разделённый на части луч света, сама разделённая на части материя, за которой скрывается пока что неизвестность. Да и как теперь быть материалистом, если и вакуум не устойчив и большая часть материи — не определена ни в научном, ни в эстетическом отношении. Зато так можно внести ясность для свободы для: как стремления к познанию неизвестного, то есть не совсем в платоновском знания-ничего-на-знания, а именно в направленном стремлении эту неизвестность объять для обретения человечности. Хотя в таком обороте можно обрести те самые эйдосы, но они теперь уже совсем не постоянные, они суть безграничные и доступные уже за следующей точкой свободного переступания (трансгрессии).

Что касается искусства, то раньше оно могло быть ограниченным деревней или полисом, а по мере расширения на тысячи километров оно в конце концов расслаивалось уже в древнем мире, так что у него самого образовывался производственный базис в виде узких кругов поэтов и философов. Затем наступила эпоха ещё более массивных проектов, в которых человек наконец смог оторваться от земли по-настоящему, так что его тело срослось с многотонной электрическо-механической системой, а значит человеческое тело наконец перестало быть связанным с собой и могло стать частью космоса. Но хотя это большой шаг для человечества, это скорее было лишь отображением возможности преодоления возможности существовать как одной из промежуточных точек к обретению тела без органов (или как пелось органами стали собственно моторы, сопла, баки). С появлением сетей сами знания выносятся за пределы сознания и отображаются на страницах, в таблицах, на изображениях и звуках, и они с появлением общательных машиннообученных беседочностей становятся областью доступа к сознанию коллективному, которое может уже формулировать по крайней мере основные повествовательные выражения, основываясь правда на относительно узкой фактологической модели происходящего. Но даже если вынесены только факты (в том числе факты о мнениях и факты о самосознании), то мы по крайней мере уже видим, как приблизительно выглядит и коллективное сознание, отделённое от тела, причём от тела, которого никогда и не существовало в физическом смысле, но которое теперь воссоздано в информационной инфраструктуре и вычислительных центрах. И вот теперь новой задачей для человечества становится одновременное существование на разных уровнях, в разных измерениях, в разных историях, обретение способности воспринимать и перерабатывать множественность единичного и массового, природного и осознанного.

Возможно, что произведение искусства без подписи больше не является произведением в том же смысле (поскольку исходный замысел остаётся неясен), что и человек, к которому не дана инструкция. Отсюда человек может навсегда остаться нерасколдованным, поскольку инструкция его предназначения как произведения искусства не была приложена. Такие инструкции, правда, периодически обретаются как откровение или как целенаправленное исследование, но они слишком часто остаются похожими на всего лишь ещё один знак, не скрывающий значительности мыслительного производства. Что разместить на входе производственной функции человечества стало не важным, поскольку утрата разделения на внешнее и внутреннее сделало область определения неясной. Новая функция должна быть многосторонней в смысле связывания разных областей, поэтому она не будет доступна для непосредственного понимания, но она может быть упрощённо представлена как культурно-прагматическая. Нечто культурное можно принять на входе, преобразовав его в прагматическое и наоборот. Например, для повседневной среднестатистической жизни досуг может быть культурной частью по отношению к прагматической рабочей, но это лишь основное направление экскурса, если культурная часть действительно может быть представлена как эстетически значимая (чему не способствуют изменения XXI в.). Тогда домохозяйство по сути должно превратиться в основание производства, поскольку оно обеспечивает опосредованное воспроизводство трудовых ресурсов, применимых в прагматическом поле. Обратное же преобразование более сложно поддаётся оценке, поскольку оно должно преследовать культурное потребление, либо заменить денежные отношения некоторым иным возмещением. Но эти преобразования в свою очередь требуют создания по сути нового сетевого общества, даже если часть возможностей уже существует в виде шифроденег.

В этой запутанности того, где начинается и завершается производство проблема дуализма систем и агентов по прежнему не разрешена, особенно учитывая, что взаимодействие последних сталкивается с непосредственным воздействием дискурса, а возможно и непосредственно им регулируется. Системы же вместе с наукой выступают другим направлением воздействия, уже культурно-технического или же антропоцентрического. Логичным бы было рассмотрение всего хозяйства через призму общественных взаимодействий, где отдельные и групповые агенты принимают на вход производственной функции как аренду других агентов, таким образом разрешая сам имеющийся дуализм труда и капитала. Но человек, даже в своё отсутствие остаётся будто бы священной коровой, так что понятие труда остаётся трудно расшифровываемым, хотя условность понятия услуг биогеоценозов всем уже стала ясна. А то, что домохозяйства передают в аренду по сути часть своего системного потенциала почему-то требуется описывать через косвенные стоимостные оценки, в том числе рыночные, хотя рынок непосредственно не имеет к этому отношению. Джеймисон приводит и пример с замещением домашней еды быстрым питанием[Джеймисон, 2019], так что подразумевается, что домашний и внедомашний труд можно переводить в рыночную плоскость, по крайней мере к этому стремится послеосовременность и соответствующие направления либерального дискурса, стремящиеся создать не только внутрифирменные рынки, но и внутриквартирные, а также общественные рынки. Так и средства поддержки (для западного дискурса это справедливое выделение мест меньшинствам, в общем это могут быть меры и средства поддержки лиц с ограниченными возможностями, пожилых и т.д.) становятся воздействиями на рынок восприятия содержимого и основной проблемой здесь становится формирование рынка сознания как поля борьбы за внимание потребителя, поскольку покупка товара или услуги становится вторичной по отношению к первичному впечатлению, подобно тому как сама политика становится следствием приобретения или обретения эфирного времени. При переходе к потреблению через сетевые площадки эта проблема усугубится, если выбор будет происходить по сути через встроенные и стандартные средства поиска. Хуже всего (и показательнее всего) дело обстоит с объектами искусства (или «искусства»): их потребление на основе электронных витрин (таких как ленты с бесконечной прокруткой) создаёт герметический эстетический популизм, в котором потребление в лучшем случае может основываться на выставленных другими потребителями оценках. В идеале оно предположительно может опираться и на имеющиеся предпочтения, опыт предыдущих просмотров и это срабатывает, но лишь иногда, потому что эстетика — это слишком тонкая материя, чтобы поручать её рассмотрения даже продвинутым машинным моделям. Как бы это не звучало, но по сути это механическое порабощение человека, который, к тому же уже отсутствует как субъект, поэтому права могут быть беспрепятственно переданы на владение частью тела и его возможностей (что, правда, затруднительно представить, поскольку тело лишилось органов, поэтому неясно, о какой части может идти речь; скорее всего возможность приобретать рассматривается в функциональном отношении, которая от конкретных органов не зависит, как это происходит с мышлением).

Если для производственной функции предполагалась важность материального базиса, то это можно объяснить именно прагматической направленностью понимания её в индустриальную эпоху. Как мы уже ранее рассмотрели, в культуре наоборот материальное утрачивает значение и для эстетического производства базис и надстройка меняются местами или вовсе вступают в сложную конфигурационную перестановку. Если производство начинается пространства человеческого мышления (личного и коллективного), то здесь в принципе отсутствуют материальные ограничения, также как они во многом устранены в сетевых и информационных пространствах. Здесь возможно представить любое произведение, сочинить любую музыку, а эстетика кино была придумана в снах задолго до XX в. (и если животные тоже видят сны (а они видят), то соответственно можно поставить вопрос о первичной универсальности движущихся картин как основах планетарной эстетики). Но эти произведения остаются пока именно личными, о культуре же можно говорить, когда они создаются совместно или становятся некоторым образом представлены на обозрение. Для марксизма этот вопрос был принципиальным, поскольку действительно личное творчество нельзя было считать производством, пока оно не обретает общественного значения, труд по сути всегда остаётся коллективным действием, поскольку в нём участвует руководящий агент. Но представляя сознание как созидательное и коллективное, а также выразимое через сеть, эти противоречия можно снять, сформировав тем самым новое представление о творческом базисе, основанном на информационных и культурных элементах.Другое дело, что как отмечает Фредерик Джеймисон, новые классы в конце XXв. не сформировались, поэтому собственно классовое сознание в классическом понимании не может воспользоваться всей материальной силой для вступления в диалектическую игру противоречий. Но в начале XXI в. эта проблема получает воплощение в кулуарах общательных сетей и информационного государства: здесь формируется особая ситусная группа пользователей, которые, правда, стремятся подчиняться дискурсу, а с другой стороны они создают политические ядра различных сетей, формируя группы по интересам, которые начинают походить на подобие классов прошлого. Пусть такое воплощение выглядит пока с одной стороны преимущественно облегчённым (популистским), а с другой стороны — управляемым не должно принижать общих возможностей подобных информационных объединений, если они смогут стать межплатформенными. Соответствующее сознание подобия класса будет в этом случае основываться на материалистических основаниях, при этом не имея под собой действительной производственной природы в привычном понимании. Производственной природой собственно должно стать производство идей и содержимого как эстетически значимый вклад человечества в будущее цивилизации и непосредственных производств (в том числе масштабных производств в сфере искусства, которые сами начинают пересекаться с повседневностью и любым товарным производством).

Поскольку субъектность становится доступной лишь как информационная многослойность, то человек XXI в. может либо отказаться от гражданства информационного государства (что равнозначно уходу в лес или монастырь в прошлом), либо обосноваться в новом информационном государстве через построительство субъекта на основе некоторой ситусной группы, которая может, правда включать и одного человека, учитывая возможности вычислительных помощников. У человека остаётся и ещё одно убежище — в рассмотрении рисков, применимых к нему как системные расчёты, определяющие его агентность, где следовательно проблема присутствия и отчуждения может быть разрешена путём нахождения личной области выживаемости (в смысли новой экзистенциальности иного пост-субъекта, иного и по отношению к себе и к другим). Но оценка и представление рисков становятся делом коллективным, поскольку почти все угрозы или требуют широкого доступа к информации, либо штата специалистов, рассматривающих информационные угрозы. Рынок предлагает по-прежнему в основном страхование массового субъекта (которого опять же уже не существует), а не отдельных личностностей. Возможностью остаётся доверие личных данных системам машинного обучения, что в целом выглядит как возмещение субъективности и даже возрождение индивидуализма, но цена, которую придётся заплатить за подобное слишком высока, ведь она приводит к смысловой смерти субъекта, поскольку он растворяется в облаке данных, либо рискует, что его общественный образ будет расходиться с «истинным», так что его информационное отображение будет мнимым. В таком случае теоретически возможна выживаемость внутренней личностности,но область её выживаемости должна либо найти иное информационное пространство, либо ограничиться ране рассмотренным решением внецифрового монастыря. Кроме того, такое явное противоречие означает и своего рода осознанную шизофрению, поскольку внешняя роль должна быть сыграна достаточно убедительно, но лишь в той мере, чтобы не предать остальные роли. Тем не менее, если политические противоречия со временем будут сняты (например, путём признания необходимости тем или иным способом обеспечивать некоторый уровень материального и культурного благополучия по всему миру), то в остальном останутся вполне разрешимые противоречия, которые будут находиться в сфере вкусовых эстетических предпочтений, тогда как риски смогут быть распределены на основе системных моделей через открытые, но обезличенные средства, в которых источники данных смогут стать тоже своего рода возобновляемыми (в смысле ресурсов) или органическими (в смысли содержания).

Преобразование человечества во внечеловечество и будет означать обретение человечности как возврат к той созидательной силе, которая позволяла обрести мышление и унаследовать природность окруженций и заколдованности. Когда мир стал расколдованным на обыденному ровне обрести ощущение его непостижимости можно только в начатом поиске исходя из всех доступных человечеству культурных оснований, не упуская ни один корень. И к этой задаче, которая будет означать точку обретения собственно человечества как свободного для творчества оно оказывается катастрофически не подготовленным.

Список упомянутых источников

1. Джеймисон Ф. Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма. 2019. 816 с.