Вслед за формальной (документальной) эстетикой, рассмотренной ранее,. идёт также весьма важная составляющая, в которой преломляется общая эстетика.

Хозяйственная эстетика (1 часть)

И среди людей больше копий, чем оригиналов.

Пабло Пикассо

Хозяйственная эстетика занимается вопросами производства общественного бытия как прагматической замкнутости системного пространства предпринимательства (включающим и государственное и общественное предпринимательство). Если само по себе предпринимательство — это лишь оборот одной из форм дискурса, но в целом речь идёт об изменяющейся хозяйственной и общественной организации там, где это касается частных, общественных и природных благ. Здесь мы не будем подробно рассматривать проблему определения благ, но отметим, что, с одной стороны, они связаны с тиражированием некоторого образца, эталона и на эту область приходится значительная часть рассмотрения вопросов. С другой стороны, также значительной частью являются единичные элементы, к которым относятся произведения искусства и элементы природы, но дело не ограничивается ими и может включать любую вещь, выполненную на заказ. Эстетика в принципе рассматривает все эти возможности, иногда следуя теории о том, что всё в мире можно представить как экспонат, но чаще критикую и выходя за пределы понимания мирка как музея. Но даже если само хозяйство — это не всегда зал в музее, но как часть жизни оно — нечто большее, и всё хозяйство превращается в искусство, как только мы убираем стены музея. Тем не менее, не всё что производится есть искусство даже в общем эстетическом рассмотрении. Вид зданий управления вызывает уважение и вводит в особый режим деятельности, но этот вид оправдывает средства тогда, когда он обеспечивает эстетическое совершенство, например, как вложения в НИОКР и усовершенствования. То же должно быть в производстве, где разметка цветом, сочетание положения инструментов, эргономика движений в последовательности конвейера образуют эстетическое производственное пространство как непрерывно подвергающееся изменениям, хотя бы устареванию и обслуживанию. Но именно в связи с возможностью творческой неудачи эстетика выступает противоположностью стремления к конкретным достижениям (отчего возможно и само слово конкретный сама стало в мировой среде ругательным).

Однако нередко эстетика понимается весьма превратно, как способная завлечь покупателей и показать ответственное отношение к людям и природе, так что форма заменяется формой. Впрочем, что касается различий содержания и формы, то с учётом многоуровневости знака (в частности см. схему отображения) мы не будем придерживаться этой упрощённой различимости. Это различие особенно важно для хозяйственной области, поскольку здесь вопросы достижения или нормирования приобрели особенное измерение в эпоху одномерного человека и нулевого измерения, которые там, где есть форма, должны быть отнесены к области общей формальной эстетики аналогично тому как рассмотрение контуров и символов занимает отдельный раздел собственно эстетики (культурной эстетики). Например, рассмотрение того, что точное соблюдение норм или выполнение плана на 100% является подозрительным становится особой областью экономики, развёртывающей как прагматические корни через аудит, контроль и т.д., так и эстетическое наблюдение за происходящим перераспределением «ресурсов». Там, где эстетика выступает продолжением деятельности, она уподобляется творению и самой жизни, даже если остаётся только формой, но она обеспечивает соединённость означиваемого и означаемого. Там же, где «эстетика» занимает поверхностную заданность знака, она формирует яркость витрин, упаковок, растяжек, объявлений и телефонов, равно как стульев, столов и отчётов. Конечно, эстетическое плацебо тоже имеет право на жизнь, но когда вся хозяйственная эстетика походит на продолжение плацебо и гомеопатию, то лишь общие представления людей о себе и мире спасают хозяйственную систему от коллапса под гнётом иллюзий (в этом смысле крупные организации подобны разработчикам онтологий и моделей, которые правда не спешат ими поделиться с общественностью, так или иначе охраняя их как наивысшую культурную ценность). Если эстетика не будет внедрена в хозяйство, то само человечество может свёртываться (коллапсировать) на хозяйственное ядро формализма, когда сращение пойдёт в обратном направлении: от поверхностей и материалов, от примитивизма действий и движений к самому мышлению и образу жизни (и ускорением такого свёртывания (коллапса) может быть машинное обучение с основополагающими хозяйственными моделями (англ. foundation models), поскольку оно не в последнюю очередь заменяет эстетику на массовость и на нечто среднее, что можно назвать диктатурой средних).

В этом отношении показательным является понятие «колхоз» как получившее народное обозначение упрощённого культурного действия в отношении местного соединения природных и человеческих, общественных систем, особенно применительно к технической стороне вопроса, им обозначается ухудшенная форма эстетического содержания как применение человеческого стремления к решению проблемы несовершенного системного элемента в условиях затруднительного обращения к системам более широкого класса действия. Вопрос о том, почему именно такая форма обозначения стала связана с решением практических проблем организации деятельности, показывает несовершенство культурного и системного мышления на местном уровне действия. Можно сказать, что именно недостаток логосоориентированной культуры, которая в народной среде заменена некоторым природным мышлением (в действительности часто совсем противоприродным, но с точки зрения уровней действительности в любом случае менее отдалённым от природы, чем сброшенная сверху техника), вызывает противоречие с парадигмой технического и системного выбора сложных инженерных систем. В этих условиях повышение эстетической оценки и самоанализа культуры в привнесением межкультурного взаимодействия способна разрешить саму проблему «колхоза» как именно эстетического культурного хозяйства, в котором сталкиваются противоречащие культурные установки. То же самое относится и к вопросам бережного отношения к общественным элементам, в том числе техническим, когда разные культурные пространства создают присущие им способы взаимодействия с их элементами и те же самые неизменные элементы требуют особого режима отношения к ним.

Новое эстетическое хозяйственное пространство

Это же является и достоинством выработанной в послесовременности некоторой эстетической минималистской формы хозяйственных общественных пространств, которые оформлены соответствующим образом, но имеют и соответствующие эргономические установки. Правда если человек зацикливается на минимализме, то стремится представить себя извечным сборщиком мусора, у которого в руках вместо удобной профессиональной машины очередной робот-пылесос практически идеальной формы. Хозяйственная эстетика становится поэтому отчасти заметанием мусора в углы, например, как стремление сохранить данные в «облако», а не заниматься организацией архива и переработкой данных. Минимализм — это отличный ответ на проблему мусора, заключающийся в том, чтобы в принципе сократить количество используемых элементов и регулярно убирать «всё лишнее». Но в природе так не бывает и мусор продолжает «жить» в тканях ила озёр и болот, человека, тогда как минимализм — это скорее внешний фасад, который продолжает скрывать за собой как следы временных данных, так и планетарный ядовитый укус-след человеческого хозяйства. Когда же минимализм как внешнее очищение от эстетической ценности заменяется гламуром, который выступает непосредственным заменителем эстетики на хозяйственное выражение ценности в виде означающих золота и бриллиантов (отсюда ювелирная и магическая эстетика в части склонения к проявлению ценности неизменно выполняют функцию неэквивалентной подстановки художественной на прагматическую ценность) и отдельных обозначенных цветов, таких как розовый, пурпурный, имеющих специфические означающие мира роскоши и известности.

Сама эстетика машинного обучения и создания роботизированных систем в отношении минималистского представления также являются некоторой формой минимализма как культурного нигилизма и [заведомо неэквивалентного] упрощения системного представления действительности в условиях попытки снижения неопределённости. Соответственно, на эту же синтагму анализа рисков работает управление угрозами и возможностями как парадигмами минималистского определения эстетической неопределенности. Сама культура безопасности и её ядро — «этос» безопасности[Смакотина, 2009, с. 188] используются как для широкомасштабных культурных воздействий, так и для создания отдельных событий, продолжающих эксплуатировать мифологемы. Это может выглядеть как то, что приложения и организациии сами предлагают набор проблем и рисков, которые сами же решают. Но, по-видимому, именно из идеи этоса риска и безопасности и культурного искажения возникает сама проблема капитала, когда простая (основанная на ограниченном количестве случаев, возможностей, фактов и событий) оценка ценности переходит в бесконечное её «накопление» и искусственное возрастание[См. Смакотина, 2009, с. 192]. Собственно различение искусственного и естественного переводит подобные вопросы как в общенаучное, так и эстетическое поле. Поэтому упрощения практического характера, получившие повсеместное распространение с применением системного уровня природной включённости и эстетической проблематики, становятся действительно проблемой, которая может быть разрешена только в эстетическом отношении, с одной стороны, и с точки зрения культурной системной инженерии природы — с другой. И она должна начинаться с того, что люди (а не машины и не корпорации) задумываются об укоренившемся порядке вещей (задумываются и как общество (скорее не как институт, а как коллектив и первичный носитель культуры) и как природа одновременно) и сами пытаются внести в него изменения, что запускает некоторую цепочку обратных связей, вызывающих не только изменение оценок риска, но и делают явной невозможность её осуществления, которая до этого была скрыта за пленкой послесовременности. Например, когда пытаешься найти какой-нибудь философский камень термин через поисковую систему, сразу наталкиваешься на то, что скорее будет найдена фамилия автора или то место, где дешевле купить товар. Но ведь сами люди пытаются скорей превратить и авторов и товары в некоторую прагматическую сопоставимость, чем в эстетическое ощущение. Тем самым эстетические глянцевые и неоновые элементы создают оболочку для управления случайностями, которая вызывает эстетические пустыни (впрочем и вполне физическое опустынивание как общее следствие планетарного хозяйства, отграничивающего дикие области от метрополий на самых различных уровнях и воплощениях), делают повседневное изменение культуры затруднительным, что и показано в культурном отношении во многих произведениях как попытка изменения привычного уклада, которая сама по себе может восприниматься уже как революция (в этом смысле эстетика идёт всегда против безопасности, а «этос» безопасности сродни созданию красивых крепостных стен и башен, но эта красота может рождаться и возможности безопасных рыночных площадей, где эстетика безопасности будет довольно противоречива состоять, например, в изучении обмана с тем, чтобы красиво не быть обманутым).

Пока же [всё относительно стабильно и разграниченно] остаётся подчищать согласование окончаний и подписывать типовые формы соглашений и договоров, пытаться выбрать между сохранением чего-то полезного и удалением всего в переписках и заметках. Минимализм бесполезности сам оказывается под ударом бритвы Оккама, а вместе с ним и стремление создавать привлекательные товары, которые самой своей привлекательностью и совершенством вызывают зависимость, а значит этические опасения. Тогда хозяйственное измерение само поднимает вопрос о том, как видеть и слышать прекрасное в хозяйственных творениях человечества, как отходить всё время на шаг назад, чтобы двигаться вперёд? В конце концов паутина уже почти превратилась в гамак во время пандемии, а значит и новая модель предпринимательства может сместиться ещё ближе к земле — к природе и со-обществу. А с другой стороны там, где эти элементы минималистичности уже разрушены и не существуют изначально по какой-то случайности — там и возможно взращивание нового системного эстетического пространства, но поскольку они существуют где-то на задворках общественного пространства, то им необходим искусственный приток деятельной материи человеческого, а вместе с ним и природного, мышления и действия.

В послесовременности при эстетическом распространении метода монтажа само хозяйство не осталось без внимания, например, оно вобрало в себя черты плоскостей гиперреализма в архитектуре небоскрёбов и витрин, а также устремилось к бесшовности. Под бесшовной взаимовключённостью (интеграцией) можно понимать не только соответствующую концепцию из инфотехники, но и метод создания произведений искусства в целом, где бесшовность соответствует отсутствию видимости мазков и прочих прагматических действий и операций, тогда как взаимовключённость связна с соединённостью искусственной и естественной действительности, так что одна остановится неотличима от другой. В инфотехнике этот приём означает соединённость искусственной с искусственной действительностью, или её грубым упрощением, в эстетике же проблема представляется сложнее, так как уровень сложности поднимается до отметки живых организмов и разума в целом. Если говорить о порядках действительности, то физический и общественный порядок системно должны перерасти в системный именно посредством общей эстетики, которая разрушает швы абсурдности их пересечения. Но эстетика самого материала от этого не исчезнет, даже если «материал» и станет по-иному-представленным в своём инобытии: древние статуэтки и наскальные рисунки так и останутся ими и не могут быть преобразованы в свою цифровую копию. Однако эта копия может представать на некотором доступном бесшовном культурном слое, который будет системно обусловлен как и все переносные значения для основных. Но от того, что люди стремятся создать машины для «общения» с умершими или для «перемещения» в волшебные страны они никак на самом деле не приблизятся к исходным знакам. Хозяйственные пространства могут воскрешать «цифровых двойников» словно признаков ушедшего и будущего, но от этого могут скорее бесшовно избегать, чем обретать культуру. Культуру сложнее вписать в виртуальные пространства именно в силу их техничности и собственной неестественной среды, которая способна бесшовно притворяться, но не жить подобно тому как первые модели машинного обучения способны притворяться разумными собеседниками. Это шаг на пути бесшовности, но это не большой шаг для человечества и это точно не шаг на пути культурного развития. В культурном пространстве и пространстве веры люди могут достигать бесошвности как достигают «дети», да и «взрослые» (между тем недавно обнаружено, что мозг людей гораздо ближе к мозгу ребёнка по сравнению с другими приматами в отношении сохранения связи теменной и лобной долей — в этом смысле это важное культурное эволюционное достижение, может быть одно из самых важных для общей эстетики, и возможно не случайно эта особенность была также у неандертальцев, создавших своеобразную культуру; в любом случае связь долей, как и нейропластичность — тоже своего рода проявления эстетической мыслительной бесовности), ощущения сказки на новогодний праздник. Сама культура становится бесшовно объектом хозяйственной эксплуатации, но её задача состоит именно в сопротивлении, в сопротивлении через хозяйственную эстетику. Итак, бесшовная взаимовключённость возможна прежде всего к хозяйственному воплощению, поскольку именно здесь природа и человек вовлекаются в преобразовательную деятельность, а для того, чтобы мазки вовлечения были незаметны, они должны перестать быть вовлечением и функциями, они должны обрести искусство экономики.

Искусство экономики

Между тем, эстетика уже разрабатывает вопросы, связанные с отдельными областями хозяйственной жизни и в целом задаётся вопросом о соотношении фактов художественной жизни и хозяйственной (речь о фактах здесь идёт как об системно накапливаемых, раскрывающих жизнь от личного и общественного до природного, поэтому с одной стороны они условны в своей единичности, а с другой — в самом системном единстве природного, хозяйственного и общественного, но это в некоторой степени исправимо, если преодолеть разделение содержания формы). Пока можно считать, что хозяйственная жизнь рассматривается как первостепенная, особенно если именно она стремится к самоподдержанию, а эстетическая сторона остаётся где-то в тени сознания. В то же время рассуждения о собственно соотношении эстетики с представлениями о хозяйственной деятельности могут показаться идеализированными: «… эстетика торговли ставит целью создание наиболее эффективных условий для приобретения товаров, способствование снижению утомления для работников торговли, созданию спокойной творческой обстановки. Она формирует эстетические взгляды как покупателей, так и продавцов, и товароведов, развивает чувство подлинно прекрасного»[Уткевич О. И., 2018]. Роль товароведа как хранителя местного художественного бытия расширяется фактически на разных участниках хозяйственной деятельности, но её представление как роли эксперта по оценке набора качеств выглядит несколько устаревшим с позиции современной философии, хотя и напоминает подход машинного обучения. Но если все средства хороши («anything goes»), вопрос заключается для чего или для кого? Практика же говорит о том, что массовые вкусы скорее определены технологемами и не последнюю роль в этом играют и товароведы (а скорее продажеведы («маркетологи»)), таким образом несущие скорее контркультуру как культ поверхностных и технических, а не эргономических характеристик, что становится понятным из анализа самой практики, в которой ключевой эстетической отметкой является техническое задание и образ решения проблемы.

Более широко же вопрос возникает тогда, когда товар оказывается сам обёрткой и опредмеченным мифом, который чаще всего нужно не исследовать, а разоблачать и устанавливать его связь с привязанными дополнительными услугами. Какова тогда роль товароведа, как и всего управляющего коллектива, если не эстетическая? По крайней мере в общих чертах он занимается не отдельными качествами, а системной динамикой встраивания одних элементов бытия в другие. Роль торговли часто оказывается весьма скромной в рамках хозяйственной системы, поскольку она уже помещена в более сильные установки с одной стороны производителей и с другой стороны — общественных «потребностей», но она же способна переломить ситуацию, выявляя и предлагая те товары, которые обеспечивают системную устойчивость человека и общества, но лишь при том условии, что от последних поступит соответствующий запрос (часто опосредованно через «заботу» (или «ответственность») производителей о потребителях). Продажеведы (или просто продажники) могут занять и другую позицию, если заявляют о приближенности к производству, об отсутствии скидок и желании обхитрить клиента, но это контр-хозяйство ещё не означает углубление в эстетику, хотя и создаёт для неё некоторые возможности (на которых как минимум предстоит продвинуться в сторону природы и со-бытия). Поэтому в лучшем случае товароведы становятся проповедниками минимализма (в игре «пастух-стадо» скорее чем «гражданин-гражданин»[Dean, 2010]), сопоставляя требования и характеристики, но не наблюдая за эстетикой поставок, использования и окончательного распредмечивания (утилизации), которая в действительности и открывает одну из фундаментальных онтологических проблем цивилизаций послесовременности. Оценить воздействие товара на планетарную эстетику — такова задача, с решением которой товаровед должен превратиться в системного экономиста. Что же касается экономистов, то они остро ощущают недостаток эстетики и признают недостаток воображения, например, утверждая, что крупнейшими ошибками в экономике связаны с недостаточным воображением, что коренится на установке (предпосылке) сохранения сложившегося положения навсегда[A new macroeconomic era is emerging. What will it look like?, ]. Конечно, это немного другая сторона минимализма, но и здесь воображение не приходит просто так, оно требует опоры на эстетику.

Поэтому целевое значение экономики — быть эстетичной. Тем самым она не просто занимает прагматическую нишу, но может подлинно становиться видом искусства. В сущности организации каждый раз занимаются эстетикой, когда говорят об обновлениях и улучшениях, о НИОКР и тем более об исследованиях, которые ведутся в некоторых областях, таких как машинное обучение и лекарства, часто главным образом под эгидой и за счёт организаций, нацеленных прежде всего на рост своей хозяйственной стоимости. Но практически любая успешная организация обновляется и даже часто разрабатывает собственные таксономии деятельности, поэтому возникает вопрос, насколько подобная эстетическая область является подлинной с точки зрения самих художественных критериев. Насколько организации, применяющие поверхностное представление о системной инженерии, не пытающиеся скрещивать её с заботой о природе, достигают чего-то в эстетическом представлении? Насколько они действуют эстетически, когда насаждают потребителям расточительный образ и стремятся навязать зависимость от себя с применением разнообразных культурных элементов? Насколько эстетично сносить здания и сводить леса и считать то, что возникло на их месте образцами (высокой и порой действительно, если исходить из этажности) культуры? Насколько эстетической можно считать их роль, сводящую и внутренние проблемы к сохранению сложившегося порядка, к попытке привязать работников к их местам, будто бы крепостное право до сих пор никогда не отменяли, а заменили на корпоративное? Ответ на эти вопросы положительный пожалуй только в одном ключе: хозяйственная эстетика становится культурно значимой прежде всего как памятник совершённым человечеством преступлений — по крайней мере в этом смысле она всегда является искренней и подлинной и ни в чём не уступает шедеврам мировой живописи, также обычно посвящённым запечатлению преступлений или бедствий. В ином смысле хозяйственной эстетике в условиях массового хозяйства приходится довольно сложно, сложно избежать компромиссов, впрочем нужно верить в то, что отдельные исключения продолжат случаться и позволят в конечном итоге переосмыслить саму хозяйственную эстетику, которая, правда в эпоху гиперкапитализма всё более увязывается с финансовыми вопросами, которые мы рассмотрим отдельно.

Эстетика и капитал

Проблема эстетических оценок стала предметом рассмотрения не только постмарксизма, но и скорее его критиков (как отметил Тома Пикетти в «Капитале и идеологии», это разделение сегодня определяется известным вопросом о первичности, источнике для надстройки: для марксизма это хозяйственная сфера с соответствующими отношениями, для самого же Тома Пикетти «политико-идеологическая сфера по-настоящему независима»[Piketty, 2020]. В то же время учитывая отрицание в марксизме собственно вульгарного материализма и широту понимания труда, который он приобрёл в XX в. разница между общественным и хозяйственным может быть не столь большой, если представить политическую деятельность также как трудовую. Общая теория эстетики с одной стороны оставляет этот вопрос открытым, а с другой может рассматривать и политический и экономический капитал как значительную часть прагматики). Так, Тома Пикетти начинает известную работу «Капитал в XXI веке» признавая, что ключевые вопросы экономики, такие как измерение богатства и неравенства (а значит и оценки деятельности) должны быть и являются предметом рассмотрения и для культуры и для общественных наук в принципе[Piketty, Goldhammer, 2014, с. 2]. И далее по тексту работу он рассматривает конкретные примеры, в которых уровень инфляции (или её почти полное отсутствие в XVIII и XIX вв.) становились неотъемлемым элементами жизни. Более того, он рассматривает и сами соотношения хозяйственного роста и инфляции как ключевые факторы для определения самого смысла бытия, например, проявляющегося в изменении демографии (хотя он не делает таких категорических заявлений непосредственно). Но по крайней мере подводя итог 2 главе он увязывает «потерю устойчивых монетарных точек отсчёта в двадцатом столетии» и «общественные, культурные и литературные вопросы»[Piketty, Goldhammer, 2014, с. 108]. Но хотя сам Тома Пикетти рассматривает свою работу как продвижение в направлении систематического прояснения вопросов неравенства и накопления капитала, однако сам же он отмечает, что на сегодня существуют серьёзные недостатки в оценке капитала и богатства, связанные как с отсутствием оценки общественного и природного богатства, так и с размытостью понятия человеческого капитала (не говоря уже об оценках инфляции и трудностях определения паритета покупательной способности). Но ключевой проблемой, которую он формулирует лишь опосредованно, например, в этических терминах справедливости получения возврата на капитал, в управлении и создании которым собственник не участвовал (а, например, получил по наследству)[Piketty, Goldhammer, 2014, с. 215], является сам факт того, что некоторый доход соизмеряется с некоторым размером капитала (прибыль или рента предпринимателя), однако предполагается, что капитал как бы повисает в воздухе или является абстракцией, чёрным ящиком, которая производит некоторую субстанцию. Точнее он формулирует 2 тезиса: о существовании «тихого» и неустойчивого, рискованного капитала[Piketty, Goldhammer, 2014, с. 115–116] и о том, что «преимущество обладания вещами состоит в том, что собственник может продолжать потреблять и накоплять без необходимости работать» (или работать меньше), причём последнее считается верным в международном масштабе в эпоху колониализма[Piketty, Goldhammer, 2014, с. 121]. Тем не менее, хотя сами по себе колониальные или любые отношения современности были противоречивыми, но исходя из хозяйственной устойчивости это позволяло совершенствовать весьма развитые эстетические формы, за что эстетика конечно должна теперь вечно каяться сама, хотя может возложить часть вины на хозяйство.

Сегодня же проблема хозяйственной эстетики по существу и заключается в уходе от рассмотрения капитала в качестве постоянного и «тихого». Причём само измерение хозяйственного капитала неизменно стремится расшириться не только до непосредственно человеческого (в том числе предпринимательского) капитала, но и до природного и собственно культурного. Возможно, для владельцев долей (акций), приобретающих и продающих их через приложение в телефоне практически так дело и обстоит, но для самих ключевых участников дела (как впрочем должно быть и для всех заинтересованных лиц или «стейкхолдеров» (англ. stakeholders), собственно предпринимателей (в том числе общественных и природных)) их деятельность зачастую похожа на самую тяжёлую и по-настоящему творческую работу, приводящую зачастую к потере здоровья (но как и в искусстве часто не известно, что скрывается по ту сторону стекла: копия или подлинник). В такой формулировке капитала как абстракции расчёты некоторого показателя отдачи на некоторое основание (базу) выглядят весьма условными, особенно в долгосрочном отношении. Но тем не менее эти показатели можно сами рассматривать как некоторые формально условные, а значит эстетические, преломления действительности.

Но если капитал-в-себе можно разделять на эстетический (подлинный) и абстрактный (тихий), то значение показателей для разных стран и участников будет иметь совершенно разный смысл. Решение возникающих проблем и их источник состоят в том, что как предмет владения (управления) капитал имеет некоторую структуру вложения, включающую с одной стороны непосредственный запас капитала (собственно богатства, заводы, земли), а с другой стороны его обеспечение для владельца, а по существу всех заинтересованных лиц. То, что разные имеющие интерес в некотором хозяйственном элементе лица (если конечно они сами не являются фикциями) не вполне правильно понимают свою роль (или в принципе не осознают её) или стремятся к созданию условных структур и означает, что хозяйственный процесс становится неэстетичным подобно тому как неэстетичной становится коммерческая или заказная литература (или даже как омифологеменными становились образы рантье во вполне «классической» литературе). Однако в поиске ответственных и «заинтересованных» тогда заключается сложность, поскольку чем дальше мы продвигаемся к общественным и общепланетарным богатствам, тем парадоксальнее становятся разграничения владения и ответственности. С одной стороны, понятно (но от этого не менее парадоксально), что на планетарном хозяйственном уровне относительно легко удаётся избегать ответственности (по крайней мере до той степени, чтобы не разрушать хозяйственные структуры или вызывать искусственно сдвиги, подобные переходом на удалённую работу в связи с пандемией (хотя такой переход мог быть осуществлён и раньше). С другой стороны, на уровне обществ и стран обязательства часто находятся во взаимной сцепке, то есть одни участники владеют другими (или долями в деятельности других), но тем не менее и здесь часто удаётся избегать ответственности за фасадами институтов и структурной сложности. То есть с одной стороны, ни одно государство не скажет, что оно теряет суверенитет, выпуская облигации (тем более, что эта функция поручена банку), но с другой стороны, оно очевидно каждый раз вступает в игру долженствования (впрочем этот вопрос относится скорее к эстетике финансов, которую мы рассмотрим впоследствии).

Предварительные замечания об оценках капитала

Если как рассматривает Тома Пикетти и коллеги, выплаты наиболее крупных вознаграждений за труд (хозяйственно как возврат на человеческий капитал) являются во многом случайными (не связанными напрямую с талантом)[Piketty, Goldhammer, 2014, с. 511–512], а эффективное управление крупнейшими накоплениями финансово-промышленного капитала связано с высокооплачиваемыми управляющими, организующими финансовые обёртки и ищущими наилучшие способы вложений по всему миру[Piketty, Goldhammer, 2014, с. 430–454], то сам тезис о действительности хозяйственного капитала (и норме возврата на него как оценке эффективности вложений) можно поставить под вопрос. И к тому же хотя формально человеческое племя признало достоинство и свободу соплеменников, но учитывая сохраняющееся неравенство и условия труда большинства, а так же саму концентрацию капитала в условиях процветания дискурса разграниченности через парадигму собственничества, зачастую сам человеческий капитал не принадлежит людям, либо является отрицательным. Это же означает, что предпринимательская эстетика должна в современных условиях быть не в лучшем состоянии по крайней мере до пересмотра соответствующих источников информации, когда все заинтересованные лица смогут получить не «красивую» картину происходящего (в отчётности), а правдивую. Пока же сами оценки хозяйственного капитала остаются весьма неопределёнными, учитывая, что значительная часть мирового богатства продолжает оставаться искусственно вытесненными в свободное плавание (в «офшоры»), поэтому сама идея оценки хозяйственных показателей находится под большим вопросом. Тем не менее, до настоящего времени разнообразные показатели созданного продукта считаются отражающими прагматику довольно неплохо и тем более могут быть проверены с помощью физических данных, таких как потребление электроэнергии. Поэтому даже если использовать эти расчёты для оценки эффективности затруднительно, но общее представление о культуре производства и потребления они отображают.

ВВП страны подобно любой другой количественной оценке человеческой деятельности становится своего рода частью эстетического восприятия её и её жителей самим своим значением и соотнесённостью с мыслительными классификациями видов общества и государства, так или иначе закладываемыми в мировоззрение. И экономистам особенно легко впасть в эстетическое сопоставление способности действовать на основе способности создавать хозяйственную стоимость, не уточняя, что для одних стран она связана с услугами по проживанию в гостиницах, а для других — для обработки металла, или для одних с разработкой приложений — а для других с исследованиями в областях ядерной физики или юриспруденции, а, кроме всего, не уточняя, что в стоимость нужно включить теневую сферу и производство домашних хозяйств, а может быть и самой природы. Но наибольшие искажения возникают именно в способности создавать культурную ценность, хотя присущий способности создавать такую ценность «капитал» по-видимому является ключевым и наиболее устойчивым и критичным (если он подвергается разрушению, то структура общества скорее всего будет подвергнута разрушению). Конечно, в условиях ошаризованной (глобализированной) мировой торговли стоимость можно расценивать как нечто имеющее соответствующую общепланетарную оценку, а значит способное к преобразованию и доставке по всему миру (и как видится неолиберальным утопистам учитывающее последствия выбросов парниковых газов). Но с культурой дело обстоит не совсем так, а точнее совсем не так. Начать с того, что обмен произведений искусства управляется отдельными нормами, является добровольным и не поддаётся хозяйственной оценке, а с другой стороны перевоз культурных ценностей через границы не подвергся ошариванию. Сами же произведения несут на себе отпечаток жизни художника, а поэтому присвоение им некоторого обменного эквивалента, пусть даже основанного на распределённом реестре создаёт лишь иллюзию обмена подобно тому как даже музыка требует живого исполнения, по крайней мере пока техника не достигнет достаточных подробностей передачи чувств, а значит и эстетики. Но ещё сложнее обстоит дело с живыми проявлениями искусства в виде деятельности людей и жизни природы: здесь наблюдается значительная как правовая, так и хозяйственная разреженность, которая и стремится быть заполненной прагматикой, по сути не становящейся на роль эстетики, замещая предписанную неопределённость навязанной случайностью. Отчасти этой заполняемостью можно объяснить и сам феномен избыточной неравномерности в распределении благ и богатства. Тогда решением проблемы была бы скорее эстетическая наполненность, а не только прогрессивное налогообложение. То есть требуется не вездесущное подставление костылей, а формирование иных форм дискурса или уже не дискурса. Правда в этом формировании не обойтись без общественной роли, поскольку эстетическое переосмысление требуется с различных [заинтересованных] сторон (кроме природы).

Рассмотрение хозяйственной эстетики будет продолжено во 2 части.

Список упомянутых источников

1. Смакотина Н. Л. Основы социологии нестабильности и риска. Философский, социологический и социально-психологический аспекты. Москва: КДУ, 2009. Вып. 2. 242 с.

2. Уткевич О. И. Общая эстетическая теория // 2018.

3. Dean M. Governmentality: Power and rule in modern society. : Sage publications, 2010.

4. Piketty T. Capital and Ideology. : Harvard University Press, 2020.

5. Piketty T., Goldhammer A. Capital in the twenty-first century. Cambridge Massachusetts: The Belknap Press of Harvard University Press, 2014. 685 с.

6. A new macroeconomic era is emerging. What will it look like? // The Economist.