Если один режим дискурса связан с принудительными разграничениями, такими как разграничение режимов правления или образами мышления, то другой — с обозначениями расслабленности. Неразграниченность можно усмотреть в самом человеческом действии с одной стороны как охотника и собирателя, а с другой стороны как отдыхающего, похожего на спящего хищника, но такого как домашняя кошка, который уже был вытеснен из сферы природы и превращён в продолжение человека или человеческого дискурса в особенности (особенно когда кошка породистая). Поэтому смотря на спящую кошку как на неотъемлемую характеристику жизни цивилизации мы в принципе смотрим и на саму деятельность человека как на практику, определённую дискурсом современности. Этот режим расслабленности остаётся неразграниченным и ему не требуются разграничения как и нацеленность на действия, тем не менее это не собственно бездействие — это именно неразграниченное действие. Поскольку и заведение домашнего животного само предполагает некоторую направленность и такое действие вписано в картину происходящего, то и всё дальнейшее не является бездействием самим по себе. Это может быть впрочем отчасти так как с теми занятиями спортом, которые частично определяются устремлением человека, а частично — дискурсом физической культуры и здорового образа жизни (здесь понятна разница для правления человека или группой, но подобным образом на уровне государства рассматривается самостоятельность отраслей и подсистем как прозрачных и имеющих внутренние и внешние обратные связи). В таких пространствах соответственно разграничение самого дискурса и его неразграниченность соответствуют самой области бездействия как той области в которую не проникает дискурс по крайней мере если не рассматривать его исходя из истории даосизма (путь в этом отношении — лишь человеческая направленность за пределы всяческой определённости дискурса).

Некоторые методы выходят за пределы того предела неразграниченности, который можно наблюдать, если вспомнить возникающий сон как представление и возможность его забыть как бездействие. Если мы обращаемся к «методу» «кнута и пряника», то прежде всего исходя из данной обращенности к дискурсу пряник оказывается бесцельным, но округлённым и всеобъемлющим, тогда как кнут определенным, но в своём измерении дискурса разграничения отдалённым от собственной цели. Сама зацикленность на невозможности причинного воплощения и определяет возможность поддержания дискурса как устойчивой формации невыразимого смысла. Следовательно, дискурс неразграниченности оказывается вовлечённым во все возможности формирования зависимости на областях общественной структуры, например, таких как связанных с развлечениями и собственно культурой. Постепенно и он сам становится основой для образа бесшовности как возможности обращения к данным из любого места, так же как и возможности перемещения в минимальные сроки и с минимальными изменениями собственного состояния. Поэтому сама возможность как передачи, так и передвижения отрицают собственную цель, собственное существования как поглощённость процесса этого действия и превращаются в такой же бесцельный дискурс, который поглощает эти процессы, превращая их в подобие бессистемных систем, подобно тому как до этого было сформировано общество без общества. И если бы нужно было изобрести знак над этим новым концентрационным лагерем, то это был бы знак расслабленной кошки. Но если он ещё не проник на информационное пространство, то по крайней мере он уже сам стал достоянием наибольшей популярности в распространяемом бесцельно содержимом.

Интересно, что сам дискурс разграниченности наблюдается в образе повседневности послесовременности, тогда как дискурс неразграниченности заполняет лакуны которые образовываются в обращённости к отрицанию самой цивилизации. По крайней мере его можно наблюдать тем сильнее, чем больше поведение становится неприемлемым для данной общественной формации, пусть даже оно не нарушает никакие законы, но просто выходит за пределы, признанные нормальностью. Если общепризнанной нормальностью становится поведение расслабленной кошки, то, следовательно, напряжённая кошка сама преподносится как проникновение в дискурс неразграниченности. К примеру появление в более традиционных обществах странника рассматривается как положительный знак и гостя принимают как посланника другого измерения действительности, а может быть и небытия. Но это происходит именно потому, что в таких обществах отсутствует понятие и структура дискурса, которая характерна для развитой послесовременности, а с другой стороны в пригородных и ограниченных (разгороженных) сообществах, которые выстраивают цветные заборы вокруг собственных локусов, появления всяческих странников и других человекоподобных существ рассматривается как нарушение их дискурса безопасности и покоя. Собственно это и есть нарушение дискурса неразграниченности, который проявляется в том что некоторый забор стремится быть пересечённым, пусть даже этот забор является чисто виртуальным и представлен какими-то водным пространством, лесом, болотом. Если сам лес рассматривается скорее как национальный парк, чем живая субстанция, то появление из него человека автоматически его обесчеловечивает и вводит в дискурс войны. Таким образом, дикарем становится любой человек, который не подчиняется дискурсу разграниченности. Но это лишь частный пример, основанный на совпадении, но обычно безграничность не представляется в какой-то форме границы как физического измерения и она представлена внутри самих границ как область пузыря, подобного пузырям, которые возникают при попытке отделить заражённые страны от здоровых. (Так и внутри общества разделение на здоровых и больных требует либо выстраивания незримых стен, либо попытки их непрерывно отрицать, что означает жизнь в режимах нескольких дискурсов, но не снимает проблему дискурса, а лишь усугубляет её). Внутри любого пузыря, таким образом, как и общественного поля само отсутствие соединений и определяет их целостность, хотя любая такая целостность — это мнимое представление самого дискурса, такое как представление о свободе слова или свободе выражения, которые сами существуют только в угоду определения дискурса (стремящегося снять только что созданные разграничения).

Таким образом, дискурс неразграниченности существует в двух основных режимах (ипостасях): с одной стороны он сам определяет соединённость пространства и бесшовную информатизацию, а с другой стороны он вытесняет все формы нарушения — этой неразграниченности за её пределами. С одной стороны такие нарушения могут быть чисто техническими или связанными с забастовками и стачками вследствие нестыковок общественной системы, а с другой стороны они связаны непосредственно с соединением дискурса и его противоборством с человеческой и природной природой. Если природа существует неразграниченно без определённости дискурса, то попытки наложения на её неразграниченность дискурса оказываются насилием над самой природной системой подобно тому как на природу накладывается понятие экосистемы (биогеоценоза), которая должна предоставлять обществу некоторые природные услуги. Также и люди, находящиеся в обществе, оказываются заложниками дискурса, как обязанные (обязанные из (псевдо)логики дискурса) предоставлять друг другу некоторые общественные услуги непосредственно путем своего нахождения в рамках этого дискурса неразграниченности.

Что касается ключевого пространства неразграниченности, а именно информационного пространства, то в качестве основы поддержания на нём дискурса выступает сама мифологема соединённости человека и машины или иллюзии интеллекта как интеллекта искусственных слов и искусственных языков. Всё что создаётся в этом пространстве является лишь суррогатом действительности (возможно за исключением создания энциклопедии, которая сама по себе в принципе является суррогатом знания и в печатном варианте) и все создаваемые ответы и продукты выступают суррогатами естественных состояний. Но если и сам текст выступает суррогатом речи, то человек выступает суррогатом природы и в этом сама его функция похожа на ту, которая была определена в монотеизме (подобие и образ божий), который правда определён в условиях самой возможности трансгрессии этой границы, которая невозможна в рамках определённости дискурса (поэтому неразграниченность возникает каждый раз за условным разграничением, что особенно наглядно и скрыто в случае с информацией, возникающей на границе действительности, такой как объектив, микрофон или клавиатура). Тем не менее всё с приставкой электронный практически всегда оказывается некоторым вытеснением действительности и не только в электронной музыке или в электронном письме, но и в самой определённости базы данных или представлении образа организации в качестве её страницы, а тем более в качестве представления человека как его страницы. Мне кажется сам дискурс искусственности подталкивает к тому чтобы считать каждую такую страницу образом иконы. Но если человек показывается благодаря дискурсу самой вершиной творения, то он оказывается на образе этой иконы как новый Бог. Но всё это определение происходит лишь в рамках дискурса неразграниченности, который автоматически означает и создание мифологемы и искусственности и её воссоздание с каждым моментом перехода дискурса в действия. Если мифологема сама заменяет собой элемент модели мира, то дискурс становится сценарием, по которому происходит развёртывание мифологемы на направлении создания общественного пространства, которое по определению должно получить умиротворённое состояние неразграниченности, а само государство поэтому становится заложником дискурса неразграниченности как существование в рамках границы (неразграниченности, расплывчатости правления исходя из международной разграниченности суверенитета). Но именно на самой границе определения общества и дискурса и происходит одновременно сочетание дискурсов разграниченности и неразграниченности, здесь пограничные собаки оказываются не просто дворовыми скрытыми убийцами, а непосредственными нацеленными на схватывание человека проявлениями дискурса, тогда как и человек если он появляется на этой границе за пределами дискурса оказывается тем человеком, который больше не является человеком — то есть варваром или дикарем.

Тем не менее, само стремление человека завести домашнее животное оказывается устремлением именно к дискурсу неразграниченности как к сосуду (ящику) Пандоры, который находится здесь и сейчас, который может открываться до той степени, которая требуется его владельцу. Так же на государственном уровне таким домашним животным оказывается армия, которая подобна дикому зверю и может быть нацелена на воссоздание того духа природы, который как стихия поглощает стремление человека к её покорению. Но понятно, что поскольку все эти стремления происходят в рамках дискурса, то они никаким образом не приближаются к самому образу природы, которая сама становится неисправным образом для их формирования и домашние животные уже скрещиваются с дикими в ожидании выгоды (дискурса неразграниченности как преодоления разделённости) или случайно, но это скорее загрязняет саму природу, то есть сам дискурс становится машиной для производства мусора как и всё человечество, создающее лишь усиливающуюся энтропию. Искусство поэтому само выступает как разрез дискурса и формирующейся энтропии в качестве фрактальной структуры, которая практически случайным и неопределённым образом становится проявлением красоты как исчезновения жизни. Но если что-то обозначается как искусство, то это не есть ещё истинный или лучший путь, то есть это всегда может быть путь, не отвечающий общей эстетике. Тогда вопрос состоит по крайней мере от тех петель обратных связей, которые поддерживают и воссоздают дискурс и с другой стороны сем заменить сосуд Пандоры и не будет ли он слишком откровенно материальным (вульгарно материалистическим)? Если люди сами выступают как содержимое чьих-то сосудов (и тем самым теряются), то люди не должны приобрести чувство системности прежде, чем они лишатся неразграниченности.

Но если стремление к культурной системной природе рассматривать действительно, то оно должно прежде всего отрицать искусство в рамках дискурса и вместо этого вместе с отрицанием дискурса неразграниченности определить саму неразграниченность как область определения со-бытия человека и природы. Например, если раньше река считалось облагороженный путём строительство набережной, то теперь эти набережные подлежат разрушению, поскольку с точки зрения системной инженерии берега гораздо более устойчивы в их естественном состоянии и это обеспечивает большую устойчивость самой природы, а также и место для её бытия, как и собственно со-бытия природы и человека. Таким образом, подлежит отрицанию само отрицание человеком природы и подлежит отрицанию сама определенность дискурса как разграниченности или неразграниченности. Если это и является разрушением — то разрушением дискурса.

Если следовать уровням исследовательства (аналитики) правления[Dean, 2010], то можно проследить неразграниченность в личном, групповом и общественном измерениях. По крайней мере так было традиционно, а сейчас цифровая неразграниченность становится общепоглощающей и через мифологему связи, привязки человека к средствам связи (когда человек должен быть на связи), становится парадигмой как личного, так и группового и общественного воздействия. В этом смысле нахождение в природной неразграниченности становится очевидной областью бегства от цифровой неразграниченности, поскольку путём исчезновения из области покрытия средств связи человек вновь становится выключенным из механизмов действия дискурса. Но всё же если он избегает цифрового включения, то он сохраняет само человеческое неразграничение, которое можно наблюдать в указательных знаках (с направлением возможных путей следования) и в самих путях перемещения (который содержат следы прошлого), а также в использовании средств отслеживания пути перемещения, на цифровых или аналоговых картах [неразграниченность здесь состоит в целостности и протяжённости, а часто и в замкнутости пути — тогда она переходит в дискурс].

Странным было бы искать саму природную неразграниченность на тех путях перемещения, которые размечены как туристические маршруты и тропы, поскольку сама природа здесь подвержена человеческому дискурсу перемещения и перемещение по сути является той же неразграниченностью, которую можно наблюдать в самолёте или другом транспортном средстве [с той лишь разницей, что здесь сам человек вместе с одеждой и оборудованием становится собственным транспортным средством]. А то что здесь возможно некоторое эстетическая соединение с растущими деревьями и летящими птицами ничего не говорит о самом исследовательстве (аналитике) действия как первостепенной синтагмы для прагматический парадигмы. И сама генеалогия[Dean, 2010] деятельности как и изучение крайностей (и здесь про исторические крайности) может здесь направляться по пути оставшихся следов и переосмысления самого загрязнения, которое может конечно здесь на местном уровне отторгаться путем сбора мусора, но тем не менее приводить к преобразованию ландшафта, которое уже необратимы. Тем не менее проблема деятельности может решаться экспериментально в различном ключе и поэтому личное, групповое и общественное измерение дискурса неразграниченности здесь проявляется различными средствами. Общественно это могут быть культурные мероприятия, на групповом уровне — частные группы передвижения, как личный уровень определяется самим следом человека и его прагматикой и эстетикой. Таковыми могут быть и пути избавления от дискурса, который может вторгаться в свои природные границы, преследуя некий дух первооткрывательства, и что может находиться как в пределах организованной группы так и в следовании отдельных путешественников. Исследование часто оказывается всего лишь чтением путеводителя, поэтому со снятием означающего можно переозначить и сам дискурс как условность представления, а уже затем и в иных рассказах путь предстанет в качестве инобытия, а своей изменившейся ѵпостасти.

Если в цифровой среде человечество всё больше пребывает в неразграниченности, то с появлением идеи отслеживания изменений природы и устраивание средств измерения, распространения «умных» вещей, сети вещей сама природа может быть преобразована в «умную». Но в этом нет ничего положительного в том смысле что эта идея общей сети человечества и среды иллюзорна и сама по себе приводит к той же самой неразграниченности, которая становится ограничением самой деятельности человека как зацикленности на воплощении дискурса. Поэтому наблюдение за природой если и может быть осуществлено с помощью сбора большого количества данных, то не может быть понято в рамках дискурса самого по себе, не может быть представлено как неразграниченность, особенно если это неразграниченность над самим человеком как человечеством в его устойчивом развитии. И сама идея устойчивого развития выступает здесь как мифологема дискурса, которая вводит вообще потребление из представления о неразграниченности природы и человека с одной стороны и с другой стороны определяет границу пределов возможностей (планетарных пределов), которые собственно составляют планетарное измерение (конечную границу разграниченности). В этом пределе избавление от дискурса означает снятие планетарных границ с одной стороны и неразграниченности природы человека с другой. А в рамках дискурса сама природа может рассматриваться как прошлое, не связанное с прагматикой самого человека. Но человек не может ставить вопрос о выживании себя без природы или в условиях временного ухудшения природы. Если это планетарное общежитие, то оно должно стать скорее дворцом, чем пресловутой коммунальной квартирой. И не достаточно сказать просто, что развитие может быть сильным и нацеленным на нетронутость природного капитала. Сама идея природного капитала должна быть прежде всего поставлена под вопрос как атавизм антропоцентризма. Капитал должен быть преобразован вместе с дискурсом, а неизменность музея — остаться в прошлом как утопия. Действуя в рамках парадигмы ограниченных (и отграниченных в смысле нахождения в окружающей среде) ресурсов, люди надеются на волшебство, которое способно исцелить от сдерживания планетарных границ, от опасности выхода за пределы подобно тому как когда-то удобрения спасали от голода, а лекарства — от болезней. Но если подобное целительное средство существует сегодня в отношении планетарных пределов — то это избавление от дискурсов. Таким образом, эксперименты, направленные на преодоление неразграниченности, должны определяться и движением к исследованию и понимания природы как неопределённости, что например может быть осуществлено в рамках эстетического общего понимания.

Например, замещение дискурса может быть осуществлено на основе некоторого системного представления, такого как метагеномное или связанное со всепроникновением языка или наноматериала. Здесь неразграниченность может начать совпадать с теми границами, которые устраиваются в рамках вирусной защиты, но они же наталкиваются на противоречия между традиционными и послесовременными системами карантина. Но карантин сам по себе представляет характерный пример дискурса разграниченности, который переносит материальную субстанцию на представление о свободе воли человека и тем самым накладывает ограничения циклического характера выживания непосредственно на совершаемые действия. Если раньше субстанциальным смыслом мог быть образ темницы или уединения во время карантина, то электронный карантин отсылает к невидимым цифровым следам, проникающим гораздо глубже в мышление человека, в истоки самого дискурса. Но поверхностный отказ как и принятие не достаточны, они могут лишь подводить под стремление размышлять об изменившейся действительности, которая часто уже почти невозможна без дискурса. Например, подобным образом на пространствах общательных сетей и приложений, электронных рыночных площадей, устанавливается внутренняя неразграниченность нахождения в некоторой среде обитания (общения) именно благодаря тем же утилитарным подгонкам и замещениям, что и в хозяйственной парадигме, действующей на общественное и культурное пространства. Затем при введении водораздела, такого как ограничения некоторой площадки, сети возникает граница, которую исходя из дискурса неразграниченности всё ещё пытаются преодолевать. Оказывается, что дело не просто в средствах и технологиях обеспечения общения, а в дискурсах, которые стоят за ними. С одной стороны, по все стороны границы хранителями дискурса выступают редакторы, руководители, советы по этике и вообще любые деятельные участники. С другой стороны, сама система вбирает в себя дискурс как часть, в том числе часть моделей машинного обучения, вбирающих усиливающуюся петлю зацикленности и зависимости посетителей. Поэтому само создание водораздела не избавляет от дискурса, оно лишь создаёт несколько пространств для его закрепления и поддержания. Избавление от дискурса может быть возможно в случае открытости и передачи технологии пользователям (снизу) или путём системно эстетической политики (сверху).

Что бы ни делал человек с помощью технологии, он увлекается в дискурс границы самой технологии, а всё что выходит за эти границы становятся по определению мусором. Например, в случае вылова рыбы возникает так называемый побочный улов, который является наиболее ценным с природной точки зрения и наиболее бесполезным с точки зрения самой технологии. Его масштабы таковы, что он может составлять большую часть всего выловленного (и это если не учитывать косвенное воздействие сетей). Но сегодняшние экологи задумываются по преимуществу над тем как избавиться от механистического понимания, как изменить размер ячейки сети или сделать такие рыболовные сети, которые будут пропускать рыбу или как выявлять этот побочный улов и возвращать его в среду как можно быстрее. Но всё это лишь механистические идеи, а подлинное избавление от идеи побочного улова будет заключаться в общем понимании человеческой деятельности как преобразования планетарной среды, когда избавление от мусора в концепции планетарного преобразования будет означать непрерывность общественных и природных сред, то есть избавления от разграниченности человека и природы, деятельности и среды, равно как и от неразграниченности внутри общества, внутри всего человеческого. Собственно это избавление должно начинаться с понимания о том как человек начал преобразовывать среду, устанавливая в древности на реках ловушки для рыбы, и как сегодня он с некоторыми ограничениями пытается вылавливать рыбу в ограниченном объёме, но каждый раз благодаря самой возможностям или алчности может достигнуть полного её уничтожения (опять же исходя из видимой неразграниченности как стремления нарушать границы и правила). Если будет преобразована сама технология вылова или будет внедрён выборочный улов, когда собственно выявление рыбы достигнет такого уровня, что можно будет фильтровать отдельные особи (что похоже на фильтрацию живыми организмами и может повторено в мозге на плате, это перенесёт проблему разграничения в область программирования мышления, а значит за пределы собственно механистичности и программирования к самим вопросам дискурса), то отсюда возникнет другой вопрос концептуального характера: каким образом и правильно ли осуществлять механистическое или некоторое классификационная выявление этих особей. Во всяком случае в таком понимании уже не будет места ни механистичности, ни побочности, а сама концепция будет рассматривать этот вопрос с позиции местных биогеоценозов, а также и планетарного состояния.

Если системы образования и здравоохранения получают своё общественное системное разграничение, то неразграниченность приобретает характерные формы словесного дискурса в самолечении и самообразовании. Они формально становятся ухудшенными формами в послесовременности, возможно именно потому, что выступают против разграниченности общественных функций. Например, если система здравоохранения не создаёт достаточной неразграниченности, то есть, например, воспринимаемого высокого удобства и качества, то дискурс неразграниченности требует появления соответствующих областей, где он может формально поддерживаться независимо от цели, то есть без гарантии результата и качества лечения. Самообразование и саморазвитие также становятся областями неразграниченности, которые склоняются к бессистемности или прагматике, часто правда без понимания эффективности освоенных методов и средств. Но причинами для процветания дискурса неразграниченности могли стать не только недостатки, но и сама архитектура систем, которые в свою очередь направлены скорее на соблюдение разграниченности, например, путём нормирования и подотчётности. Неразграниченность вероятно возросла с развитием сетевых пространств, но они часто становятся нишевыми или не достаточно универсальными заменителями. Возможно и фундаментальная склонность к устранению скорее симптомов, чем причин также стала следствием дискурса неразграниченности: на личном уровне как следствие общей склонности к упрощению и недостаточной информированности, а на общественном — герметической неразграниченности институтов правления, направленных по пути формального обращения, ответа на запросы, которые и формируются симптомами. Попытки пересмотреть подобные неразграниченности периодически возобновляются в стремлении провести массовую оценку и мероприятия в отношении людей, но они часто становятся сами жертвами разграниченности в формализации и нормировании. Возможно отказ от дискурса станет возможен с достижением нового уровня телемедицины и образовательной бесшовной среды, но он не может опираться собственно на технологию как очередную неразграниченность.

Дискурс неразграниченности не просто формирует некоторую структуру и формализм, но и упирается в само значение цивилизации и государства. Если раньше в условиях затруднённости перемещения и информации странники сами рассматривались как заложники обстоятельств и судьбы, то теперь в условиях доступности карт и средств перемещения они напоминают движущийся авангард опасности, также как покупатели проверяются на причастность к разведке конкурентов. Отличить странника от нарушителя порой сложно, а подчас и невозможно, поскольку и селяне сами выступают в первую очередь нарушителями границ природы. Не случайно поэтому зачастую на безопасность и охрану расходуются средства, сопоставимые с ценностью владения некоторой областью существования и хранения и в информационном пространстве эта доля похоже только увеличивается. Поддерживаемая неразграниченностью парадигма опасности и риска поэтому развёртывается в разнообразных синтагмах защиты, начиная от надёжности систем и опасных знаний до синтагмы собаки и чужака как природных и культурных нарушителей. Сама проблема развёртывается в измерении безопасности с одной стороны как условие для свободы — а с другой как её следствие[Dean, 2010]. Действительно, с одной стороны дискурс разграниченности создаёт пространство как пузырь гуманизма, а с другой неразграниченность обуславливает необходимость бдительного наблюдения за происходящим. Если проблема безопасности как разграниченности имеет в основе то, что свободное перемещение человека становится угрозой для безопасности и спокойствия общества и сообществ, то и наоборот как возрастание взаимного доверия по крайней мере части граждан, которые получают общественную защиту и обеспечение, а значит больше не несут угрозы. Но эти перипетии дискурсов не подходят к самой сущности жизни как столкновению, отвлекаются от ключевой проблемы неравенства, скорее замалчивают природное и жизненное истощение. Если поставить во главу угла наблюдение за жизнью, за угрожаемыми видами, то окажется, что собственно безопасность состоит не только и не столько в том, что вошло в парадигму риска, то есть эта зацикленность обратной связи по линии человек-общество упускает из виду угрозу природе в целом, избегает эстетики, то есть сама действует произвольно там, где дискурс не определяет и не снимает границы. И тогда неразграниченность сама становится объектом нападок или поглощения дискурса, который стремится, например, распространить логику ренты и оказания услуг на природу. Дискурс создавал иллюзию покоя в беспокойном мире, но сам должен пасть жертвой мятежа против зацикленности.

Возможно поэтому внезапное проявление дискурса разграниченности в эпоху пандемии вызвало частичное отторжение как непривычность к осознанному представлению о дискурсе и необходимости быстрой его смены. Если обычные проявления дискурса, такие как загрязнение и замкнутость становились постепенно привычными и оформленными в некоторую упаковку, то преподнесение вне заданной игры необходимости исследования дискурса не вызвало его принятие, хотя разница по существу состояла только в отторжении самой мифологемы и отсутствии упаковки. Раскрытие дискурса в рамках движения заботы об окружающей среде также находится в рамках стремления к внутреннему отторжению, но в этом отношении оно совершается только соответствующим переключением сознания, которое по существу выходит за рамки повседневности. Как изменить дискурс или отказаться от него, установить новый режим таким образом, чтобы он переключился на интересы природы непосредственно с корыстных интересов человечества? Ответ на этот вопрос по существу зависит от самих предпосылок, которые я сформулировал. Но по пути этого переключения мы не всегда готовы идти и поэтому даже сама по себе подмена дискурса может вызывать подозрение, хотя она по-прежнему будет основана на мифологеме. Но если одна мифологема отвергается то, другая может быть принята с той же самой готовностью. В этом смысле культурая разграниченность города скорее может быть преодолена, чем собственно достигнуто устремление к более широкой неразграниченности. Но если оно будет достигнуто, то оно же поможет избавиться от самих окружающих его границ. Например, если мифологема мусора определена выносом места его бытия за границу города, то есть использованием дискурса границы, а избавление от него находится в режиме достижения неразграниченности чистоты, то избавление в этом смысле будет означать переход к непрерывному циклу преобразований, которые избавляет от самого понятия мусора как мифического, так и от необходимости складирования некоторых элементов как постоянных. Система с постоянными запасами в этом смысле проявляется только так выход некоторых веществ за пределы планетарных циклов, таких как подземное складирование углерода, но в этом смысле углерод не может быть признан мусором, потому что он складируется внутри самой границы поверхности, а значит становится уже частью литосферного процесса на подземном уровне.

В период пандемией уже были некоторые сдвиги в направлении избавления от разграниченности рабочего пространства, когда люди стали использовать то или иное место лишь временно. Подобным образом представление в аренду автомобилей и жилья на ежедневной основе может создать условия для будущего более эффективного представления о жилом неразграниченном и разграниченном одновременном пространстве, которое уже избавлено как от постоянства границ (личного пространства, комнат), так и от непрерывной неразграниченности как удобства и комфорта. Но в этом смысле это не означает всего лишь переход к аренде, поскольку по сути требует иного представления о планетарной неразграниченности как ответственности за физическое состояние каждого из объектов, а также и обеспечения некоторой человеческой неразграниченности, когда сама сменяемость может быть представлена таким образом, чтобы быть неразличимой: например, за счёт использования изменяющих фактуры стен и освещения в живых домах, которые сами могут перестраиваться или перерастают что-то иное. И если дом будет не просто пещерой, а собственно лесом, то можно будет вернуться к неразграниченности человека и реки, человека и леса, где не только биогеоценозы будут наполнять город, но и сам город будет больше не отличим от живой среды. А значит исчезнут и его разграниченность и неразграниченность.

Идеи живых сооружений и знаний можно приблизить с распространением новой технологии биоцемента, который сам по себе избавляет от технологемы и превращает само строительство в продолжение жизни. То есть возведение здания может быть уподоблено образованию скальных пород, с одной стороны, но, с другой стороны, оно же может являться колонией для некоторых организмов. Она же может залечивать свои раны подобно коже путём расплескивания самого биологического цемента подходящей консистенции. Что касается самого состава (раствора), то он таким образом преодолеет диктатуру формализма в постоянстве пропорций и перейдёт к многообразию самих форм жизни с помощью которых и создаются кирпичи жизни. Даже если этот процесс будет использоваться для получения привычных блоков, его сущность может быть преобразована в культурном отношении, начать эстетическую игру в «кирпичи жизни». Таким образом, он становится основой для жизнедеятельности человека благодаря самому продолжению жизни без посредства технологий. И тем самым преодолевается разрыв между точностью модерна и разобщённостью постмодерна в идее о живых зданиях, а значит и здесь дискурс может отступить на второй план (здесь можно заметить соответствие дискурса разграниченности искусству барокко и модерна, а неразграниченности — романтизма и постмодернизма, но это верно лишь для концепций, чем самих произведений, эстетика скорее направлена на преодоление любой формы дискурса).

Список упомянутых источников

1. Dean M. Governmentality: Power and rule in modern society. : Sage publications, 2010.