Насколько бы куб рабочего стола не был совершенным, каждый раз он обнаруживал свою нереальность в крайности поворота грани, если удавалось замедлить мгновение сворачивания грани до линии: знаки здесь превращались в набор неразличимых точек, пространство смысла наконец обретало свою метамодернистскую бессмысленность. Но тут же можно было сопоставить эти точки со звёздным небом, столь же мерцающим и неразличимым, и далёким в своей мимикрии природы через очередное измерение действительности. Красота так иллюзорна и в следующее мгновение точки смысла могут предстать в запечатлённости цветного шума перегретого ускорителя или сознания, а может просто в игре послеобразов перед закрытыми веками. Но это после совсем не значит после, поскольку сама эстетика становится системно катастрофичной и онтологически ужасной. И вот уже сама моральная гармоничность рыночных рук и глаз источает неотвратимую желчь порчи и безразличия. Не случайно поэтому и всё привычное становится угрозой не только в смысле стихийных бедствий или иных опасностей, но именно как иллюзия нормальности и покоя. Покой, да и красота, оказались лишь анестезией чувств, хотя их не так просто проявить по сравнению со снимком болезни лёгких. Но коль скоро всё поведение людей можно представить в виде курения, то любая означенность снимка приводит к иллюзорной мета-зацикленности значений разных порядков, которая сама обессмысливает себя и всё окружающее. Тем не менее второй стороной курения выступает расцвет мышления в условиях анестезии чувств, когда метапространство становится той феноменологической областью, которая в том числе поддерживает всё самое прекрасное с другой стороны, хотя в действительности и не разделяет прекрасное и ужасное. Но всё это ещё не объясняет всех достижений современности, самой возможности оправдать достижения в условиях когда было сделано неправильно слишком многое. Например, под вопросом оказываются достижения биологии в эпоху географических открытий, поскольку они привели к уничтожению многих видов ещё до этапа их изучения, а ещё больше потому что в принципе открытия сопровождались уничтожением. Метасовременность могла бы поставить вопрос об оправданности любых достижений в условиях всеобщего разрушения природы (в смысле соотношения достижений с ценой, которую приходится заплатить), но она уже скептически относится к определению любого понятия цены в анализе выгод и затрат. Если же она всё же отказывается от условности цены, то она должна принять некоторое невмешательство, своеобразную автаркию жизни или же концепцию устойчивого развития в сильной трактовке, в которой теряемые элементы не могут быть заменены другими, в том числе искусственно созданными. Но действие в таком случае становится затруднительным, если не установить дополнительных критериев, которые подставят под сомнение единство метамышления, либо потребуют ограниченного образа жизни, такого как перенос большей части опыта в вычислительные сети с отказом от любых излишеств, таких как разнообразная еда. И тогда мета становится серой иррациональностью в которой на место ценового механизма поставлен какой-то другой, хотя требуется поставить не механизм, а саму жизнь. Но в конце концов может быть конец истории — это и есть переход на питание личинками и грибами в условиях изоляции человека от природы. Общая эстетика хотела бы остаться на позиции объединения, метамодернизм же рискует оставаться поверхностным отражением этой идеи, идеи в которой культурное вновь приносится в жертву механистичному.

Если определение метамодернизма и имеет смысл, то он на первый взгляд состоит в бессмысленности хотя бы исходя из множества значений «мета» (хотя надо отдать должное Люку Тёрнеру в его попытке вернуться к платонизму, при этом μεταξύ обозначает колебание между противоположностями, но в этом отношении и теория Теодора Адорно, опирающаяся на диалектику вполне была бы применимой, хотя она описывает главным образом модернизм). В том отношении, что эпохи как культурные слои повторяются и так иначе снимают друг друга нет ничего удивительного, как и в возможности переживать и симулировать прошлое. Правда нельзя исключить появление метакультуры как возможности системного перемещения между культурными отдельных формаций. Но это скорее аналитическая, чем действительная эстетическая модель, поэтому она не может быть описанием борьбы некоторых противоположностей, особенно учитывая противоречивость модернизма и иллюзорность послесовременизма. А в том, чтобы показывать в художественном музее формулы или научные работы не так просто определить созидательное построение (конструкт). Наконец, самым опасным направлением является возврат к метафизике, которую можно было бы определить как всё то, что связано с сознанием и что пока не объяснимо, но в этом смысле её можно было бы ограничить эстетической теорией. Однако метафизический реализм стал одной из ключевых идей за пределами поверхностности красок и послефункционализма. Но что будет после послефункционализма — это возможно и есть метамодернизм, поскольку он определяет саму бесконечность возможностей надстроек «после», как и общественно-информационных надстроек. Тем не менее метаформально этот путь нами уже рассматривался в рамках противопоставления послепослесовременности и пересовременности, причём метамодернизм (здесь и далее под *моденизмами/*современизмами имеем в виду явления культуры и искусства, а *модернами/*современностями — общественные явления) в смысле повторяемости и самоцитирования может быть применён только к первой из них, которая не представляет осмысленного выхода за пределы колебаний или перехода к симулякрам, к самоподдерживающемуся метапространству, которое тем не менее не представляет собой жизненного сохранения по существу, хотя часто обращается к нему по форме. Если же рассматривать мета как колебания, то они безусловно могут быть постструктуралистски вынесены за пределы отдельных обозначений, тем самым обессмысливая слова, в том числе и бесконечность приставок «после» после современизма. Тем не менее в такой форме это может быть очередной деконструкцией, хотя на этот раз конечно доходящей до уровня деконструкции всего осмысленного, впрочем что само по себе также не ново. Но если даже это одновременная деконструкция модернизма и постмодернизма, то есть если после относится и к корню и к приставке «послесовременизма», то снятие противоречий можно завершить опять же формулировкой «пересовременизма» как невозможности возврата через возврат или как движение дальше через возврат к прошлому, как возврат к будущему.

Но если мы вглядимся в цепочки понятий, крайностей, то можем обнаружить нечто интересное. Например, долгое время разрабатывались классификаторы, таксономии и структуры. Им на смену информационные технологии должны были предложить некоторое онтологическое объединение, которое часто критикуется как иллюзорное усреднение или как некоторый невозможный эстетический выбор между построением (конструкцией) и выражением[Адорно, 2001, с. 435], который всё же делается в послесовремнности в пользу множественности (то есть осуществляется монтаж выбора) и который нужно преодолеть под невидимым лозунгом метасовременизма. В сущности движение действительно осуществляется по линиям пространства классификации (со стороны науки и конструкции) и воображением, представлением (выражением), так что в некотором эстетическом системном соединении они могут найти общее смысловое пространство, которое правда будет лишено (после)функциональности, а также избавится от однозначности плёнки послесовременизма. Вместо монтажа здесь должна быть найдена иная техника как некоторое культурно-философское действование, хотя по инерции монтаж остаётся важнейшим элементом сетевого иллюзиона. Метасовременизм поэтому возникает здесь как отблеск или отсвет монтажа на этапе перехода к пересовременизму, означающем нахождение пересечение областей, не становящихся ещё доступными смыслу, то есть именно в этом столкновении откровенно бессмысленными. Тем не менее, такое столкновение открывает непосредственный путь к пересовременности как экзистенциальный опыт столкнувшегося с лесом городского жителя. Постепенно человек может научиться не только классифицировать виды корма, а также и самости, но и наблюдать замедленную или ускоренную съёмку природы. Возможно и самим действованием будет пересечение и как метафора «пересечённой» местности, когда пересечению становятся доступны замедления и ускорения. Если монтаж словно бы помещал дороги и строения на местность, вырезая из них участки природы, то пересечение вполне реально и осмысленно, основываясь в этом на событийствовании. Цепочки понятий продолжают существовать как и незримое множество биогеоценотических связей, системно конфликтующих друг с другом организмов, находящих выражение в конструкции пересечения, превращая выраженность в выразительность, а построение в построительство. Физически это можно представить как вновь подвешенный на дерево дом, как у орангутанов, а мыслительно как обнаружение возможности читать без понимания написанного не только со стороны читателя, но и автора. И дом тем не менее может сохранять все черты удобств, так же как и смысл принимать своё зависимое положение от эстетики знака, тем самым преодолевая как формальность логики и классификации, так и оторванность от действительного человеческого следа. Важной вехой этого пересечения является отказ от разделения на внутреннее и окружающее, на частное и общественное — но сама эта утопичность требует соответствующего уровня пересечённости. В послесовременности стало модно строить мосты для соединения разорванных техническим монтажом участков природы, но преодоление этой изоляции будет возможно только при соответствующем изменении уровня технологии, но не как когда-то мечтавшие утописты о 4 лунах, а для обеспечения включённости природы в общество. Пересовременностью это будет в том смысле, что и жизнь древних племён была изначальной (мифически «золотой») современностью, которая была для своего времени небесно технологичной и совершенной и уже обладала практически и эстетически всей полнотой мышления благодаря речи, поэтому новая технология в своей осмысленности и устойчивой культурной направленности не является чем-то принципиально новым, она лишь обнажает порой трудные, но необходимые пути пересечения, тогда как в случае её метамодернистской осцилляции она действительно рискует остаться лишь утопией в очередной раз.

Когда-то дома строились в попытке определить самый подходящий способ жизни в них, или же из идеи построить очень быстро. Правда удивительно, что итоговой массовой вертикальной или горизонтальной склоченности способствовали несколько иные причины, чем стремление к экономии или функции. Эти причины во многом являются общественными и связаны не столько с удобством обслуживания, сколько с удобством самой жизни именно в неудобстве многоквартирного дома. А основной причиной становится доступность благ и их источников, которая может быть обеспечена с меньшими издержками: то есть магазины, обслуживающие структуры, транспорт. Поэтому как бы не был неудобен в смысле непосредственной жизни 30-этажный дом и спальный район, на зачастую эти неудобства просто перевешиваются прочими удобствами. Эти прочие удобства отчасти и обусловили послесовременность в её смещении на услуги. А теперь со смещением на информацию конечно возникает вопрос не о том, почему многоквартирные дома не становятся 100-этажными или подземными, а о том, что новым домом становится информационное пространство, которое может позволить избавиться от идеи города и даже государства. В этом смысле метасовременность означает возможность и частной и общественной современности где угодно и она же обеспечивает достижение идеала личного функционального жилища, правда в условиях, когда смысл в жилище становится иллюзорным. Отсюда метасовременность ограничивает сама себя невозможность свободного существования в том осмысленном пространстве, которое некогда считалось цивилизованным. Куб вновь может надвигаться своей иллюзорностью и стремиться к улучшению экрана, но сама эстетика требует неопределённости, в которой например расплываются символы в близоруких глазах. Ведь это тоже неплохая идея — иметь возможность делать непрерывно символы то чёткими, то размытыми независимо от выбранного масштаба, — так можно определить путь дальнейшего поиска. И пускай это всего лишь нулевая точка, но она может быть и точкой приложения значения и фокусировки взгляда, точкой сознания, в которой из разных метапространств возникает мысль, из разных культур возникает вкус доступной еды, еды со вкусом еды. Конечно и дом с признаками дома уже никогда не будет прежним, как и человек может остаться лишь существом с качествами человека. Другое дело, что «мета» означает дома с признаками еды, людей с признаками машин и животных, общество с признаками искусства, еду с изменённым генетическим материалом. Если современизм мог себе представить свой образ общества в форме идеального куба-здания (или иной геометрии небоскрёбов), а послесовременизм — иллюзорной фасадной и обёрточной плёнки (торгового центра или склада), то в метасовременизме можно столкнуться с прозрачностью и неопределённостью самой формы, перенесённой в фотонные сигналы плат или далее в принципе в квантовые вычисления. Не только стены заменяются экранами, они же становятся четвёртыми стенами, но общество само перестаёт играть театральную роль, которая правда и никогда ему не предназначалась. Кем-то это может ощущаться как отстранённость, подобная самой замкнутости в 4 стенах пандемии, кем-то как возможность растворения в цифровой толпе, но редко этот обёрнутый в сам себя конец истории ощущается в уединении. И словно бы в попытке вырваться из всеобщей метаконструкции иногда уединение становится обнаружимым, так что наступает относительная тишина средств (медиа) и на экран ложатся эти строки в попытке мысли вырваться из оков всех иллюзий современности. Но здесь мысль вновь должна столкнуться с неопределённостью вездесущего и недоступного происходящего, с оцепенением никогда не проходящего мимо прошедшего, с множественностью (контингентностью) всегда случающегося невпопад будущего. Вот и лежащие неподалёку коты, наблюдающие за стуком пальцев по клавишам переживают определённо метамодернистское наслаждение, а я в ответ способен каким-то отрицающим сам метасовременизм образом ощутить что-то в ответ, что создаёт уют и спокойствие. По крайней мере так неопределённость может спасти человечество от неминуемой творческой гибели, если оно сможет вернуться к истокам всех современностей, а гармония с природой всё же может быть получена через сочетания ограниченного вмешательства и ограниченной же рациональности И если содержание домашних животных само становится несочетаемым ни с эстетикой (потому что в согласно культурной инженерии природы в первую очередь следует обращать внимание на системно значимые и угрожаемые виды, к которым домашние животные не относятся), ни с прагматикой (потому что на содержание домашних животных тратится много ресурсов), то оно оправдано в этом соединённом отрицании самой оправданности в положительном метасовременистском смысле. Возможно со временем люди смогут стать ближе и к другим видам, но неоправданным оправданием здесь может быть то, что на этом пути наблюдение за кошками стало не только убийством времени на просторах измерения третьего порядка действительности, но и первым шагом на пути к пересовременности, которая обнаружит новые не миметические сочетания видов, смыслов и действий, которые пока просматриваются лишь как силуэты и границы, даже если они сотканы из самой прозрачности. Но эти границы вероятно неизменно будут нарушать метапонятие «мета», пока оно не займёт своё место витрины фактов общественной жизни в ряду множества подсистем обратных связей.

Список упомянутых источников

1. Адорно Т. В. Эстетическая теория. : Республика, 2001.