Хорошо быть в чёрном списке у поисковой системы: теперь лучше ощущаешь своё место в новом мире цифровых государств: человек должен быть рабски послушен и выполнять данные правила: не вводить лишние символы, быть прагматически настроенным, иметь некоторую цель у каждого введённого слова, — одним словом быть просто среднестатистическим нормальным пользователем (как имитацией парадигмы взятой из синтагмы симулякров возможных обществ homo normalis, что можно проследить через метаконцепцию общественной жизни). Но «пользователем» чего и для кого или для чего, если мы должны были уже давно избавиться от субъект-объектной разделённости времён современности («Смерть» субъекта как эго или индивида формулируется в двух основных толкованиях: по исторической концепции субъект в позднем капитализме растворяется в бюрократических структурах, а постструктурализме субъект никогда и не сущесствовал, но образовывал «идеологический мираж»[Джеймисон, 2019]. В первом значении превращение людей в пользователей выступает вполне очевидной возможностью для любого информационного государства, в которых субъект может быть всегда мнимым, но где возможности для информационной революции остаются ограниченными правовой колеёй. Постструктурализм же открывает возможность для множественности авторства самого отсутствия себя, поэтому там, где дискурс подводит черту под концом идеологии, экскурс может создавать любые новые сознания, способные всё же возрождать историчность субъективного многократно)? Здесь дело не только в категорическом императиве принятия должного порядка, который заменяет человеческое на машинное, навязывая такое нулевое и одновременно бесполезно прагматическое решение, подставляя должное для свободной воли на общественно предопределённое техническими настройками; дело заключается в том, что здесь больше нет категории должного, поскольку объектно данное заменяет всякую попытку субъектности, справедливо превращая её в вещь-в-себе, на этот раз инкапсулированную в информационное пространство. Поэтому вопрос состоит в том, возможен ли возврат из симулякра иначе, чем путём прохождения насквозь стен монастыря. В действительности субъектное было заменено уже в системной теории, но она не слишком сильно задавалась вопросом о физических основаниях самой информации, которая сама на первый взгляд создаёт собой открытый вопрос о сведении фактов к данным, а значит и субъектного к объектному. Но стоит лишь на мгновение отбиться от этого соблазна, как стремление к высшей субъектности превращается в стремление к расширяющейся вселенной, возраст которой оказывается не столь ясен как прежде, а значит не столь очевидным становится путь информации, как и природа сознания. Постмодернистская литература по мере преодоления самого послесовременизма напрямую задаётся вопросом об одушевлённости машин, об их субъектности, что выглядит конечно не иначе как новый виток современизма (модернизма) и романтизма одновременно. Но куда он приведёт, если вопрос обыденности куда банальнее: робот вы или же нет?

Этот вопрос тем не менее повисает своей модернистской устарелостью: кто есть я, можно ли до сих пор слушать по крайней мере фрейдистов, прочему вообще пользователь должен быть как-то быть связан с человеческим естеством (главным образом физически путём простановки цифровой подписи)? Рождается ли что-то после современности из ненависти или любви к субъекту или уже из безразличия? Когда-то функциональность стала важнее, весь вопрос состоял в том, нужно ли помещать в эту функциональность субъекта в принципе или же этот сверхчеловек здесь будет всем, здесь будет во всём, здесь будет и в самом поисковом запросе, который сам у себя спрашивает? Человек сегодня наконец-то нашёл себя в массовых рассылках, в попытках обмана и дозвона, в котором одним помогают армии ботов и голосов вводить в заблуждение других. Война всех против всех хоть и стремится ограничиваться словесной плоскостью, но не все с этим готовы смириться. Общество как благородный театр без стен теперь наконец достигает своего перигея, утягивая за собой всю плоскость Земли как мирно шествующий по неведомым полям Титаник, потому что на сценарии без автора наконец удосужились повесить знак: «Настоящий обман». Исправить действительность невозможно, если до этого все свыклись как со вторым (общественным), так и с третьим (информационным) её порядком, ведь на поверхности всё остаётся прежним, а удобство жизни всё более возрастает, даже если само определение жизни оказывается иллюзорным.

Настоящая дополненная действительность — это конечно же вопрос удобства, но если людям сложно устанавливать ярлыки на собственные мысли, то каково будет пытаться устанавливать их на чужие? Чужие размышления, чужие истории, чужая история — чужая цивилизация наконец предстаёт в глянце во всей красе, чтобы попытаться изложить все эти слова наконец исходным образом до всякой попытки репрессивной десублимации. Чужеродность стала естественным состоянием и даже основой как для любой индивидуальности, так и коллективности, чему подтверждением становится стремление к отмене как биологического пола, так и исторической культуры. Но замена одного дискурса или одной культурной формы на другую — это лишь намёк на что-то действительно новое и всеобъемлющее. Люди продолжают жить по образу двухвековой давности, создав лишь механизмы удобного передвижения и проживания, теперь озаботившись также тем, чтобы не наносить существенный вред планетарной устойчивости. Но разве это и есть дискурс, который стоит сохранять, разве покой и забвение — это то, что может заслуживать человеческое достоинство? Или может быть буйство роботов — это и есть ответ массового человечества как попытка откатить сублимацию? Если человек сам не может создать достаточную мотивацию, то по крайней мере с помощью автоматических подсказчиков (которые определят набор блюд, количество тренировок и звонков друзьям) он достигнет новых высот эргономики и прагматики? Увы, как для массового, так и элитарного дискурса вопросы эффективности являются ключевыми: для одних это стремление улучшить своё положение, для других — испытать свежие ощущения и покорить новые высоты. Хотя считается, что в эпоху послесовременности (постмодерна) именно элиты должны были отказаться от себя, чего нельзя сказать исходя из скромных пропорций пожертвований, которые почему-то не перешли в жёлтую зону двухзначных процентов от годового бюджета. Получается, что уход от современности был иллюзорным, а точнее поверхностным и смонтированным для послесовременности и более отчётливым, но всё же рассеянным для послесовременизма, то есть в области культуры и искусства.

На первый взгляд в океане однотипности всё спокойно, как обычно наиболее человекоприемлемы отрицательные новости и нейтральная нулевая поверхностная эстетика. Но чужой жизнь становится именно со времён постановки вопроса о бытии человека. Попытка признать оковы рабства как и устремляться к свободе — это в некотором смысле лишь пережиток времён «cogito, ergo sum». Но почему бы к ним не возвращаться вновь и вновь, если на этот раз cogito стремятся заменить на computo, всё на основе тех же философских calculī. Нет, человеку не должно быть стыдно за то, что он сам становится частью всемирного вычисления и что часть его данных перетекает из одного хранилища в другое, а сами данные его потока сознания непрерывно изменяются, поэтому то самое sum уже может быть где угодно, только не в обрывках слов, знаков, которые пытаются сопоставить с личностью. Вопрос лишь в том, что перемещение затрудняется возникающими повсеместно знаками, на которых изображён или перечёркнутый субъект или же подчёркнутый. Именно так и стоит реагировать на стремление заполнять какие-либо формы и указывать какие-либо сведения: строго статистически и стилистически, то есть исходя из признания отсутствия самой рациональности и однозначности собираемых сведений. Кем бы ни был субъект как личность, но даже если он отказывается от себя, он должен осознавать системную значимость своего вклада в общее дело под некоторым обозначением, настоящее оно, мнимое, или смешанное с машинным кодом. Человек должен быть горд теперь не как субъект, а как часть культурного взмаха в осциллирующем поле симулякров, части культурно-прагматических циклов, которые категорически должны наполняться культурным значением не только как языковым содержанием. В этом смысле человека и человечества конечно не существует как sum, потому что они подвешены между концов недостижимых полюсов в единстве и борьбе противоположностей, cogito же пало в развенчании рациональности как нормального состояния разумного естественного мышления. Если думать медленно, а решать быстро, то это [падение cogito] возможно и можно исправить, определив некоторый ренессанс современности через пересовременность, который я ранее рассматривал (и здесь). Но в 3 десятилетии XXI в. стало похоже, что на этом пути людям придётся быть намного более аскетичными [,чем это стало нормальным для послесовременности], переписав значение человека на сей раз ещё более эстетически глубокими штрихами, которые бы были обращены если не в вечность светлое будущее, то планетарную неопределённость.

Ведь лишь отказавшись от рациональности мы можем найти человека. Системы борются же как раз с теми, кто пытается злоупотреблять ими (и от этого вопрос о плохом/хорошем утрачивает значение, но истина безопасности тем не менее остаётся первичной), а сегодня мы вступаем в эпоху новой борьбы выявления подделок, созданных с помощью глубокого обучения и по слухам фальшивомонетчики могут на этот раз одержать победу, поскольку даже встраивание тройной проверки по скрытым пикселям не всегда может защитить автора от того, что его поток творчества будет всего лишь частью объектной мясорубки переработанной мысли. Если авторам придётся признать, что их значение условно, что они больше не могут быть теми людьми, которые ранее именовались в качестве субъектов, то вместе с тем они могут представлять в своём системном значении коллективные сущности. Старая система диктатуры субъективности и рациональности не столько надоела, сколько устарела, поэтому похоже уже никто толком не знает, чьи права и информацию и тем более зачем нужно защищать? Ведь если нет субъекта, то нет и цели, а права справедливо заменяются на информацию и на шифроденьги. Каждая личностность — это стремление выпустить новую шифромонету своего или чужого обозначения, но это именно то, что и можно связать с жизнью как стремлением что-то защищать, тем более, что первые коллективные деньги как раз представляли собой небольшие и огромные камни, принадлежность которых оговаривалась океанскими (а возможно и всеми остальными древними народами) племенами. Поэтому новое лицо человечества в его стремлении всё описать, всё посчитать — это возврат к древним основам фактологического языка, который может быть множественным, может как содержать, так и отрицать субъектность и принадлежность. Авторское право, лицензии — это совсем не случайные слова здесь, они подводят к настоящему значению информации и связывают отношение к открытию нового всей цивилизации как рациональной в смысле стремления связать и исчислить сами факты изменяющейся истории. Но автора при этом придётся исключить, потому что он как минимум всегда коллективен или по крайней мере множественен (если исключить случаи авторства отдельных индивидов, с детства отлучённых от цивилизации). Но образ рациональности может и состоит в той легенде о крепости, которой личность стремятся отгородиться от случайности, той же самой границей дискурса автор описывает свою речь как и государство конституцию. Каждый автор поэтому стремится выпускать текст как территорию своего дискурса, столь же упорно он утверждает власть в своём небольшом королевстве, пока не понимает, что его самого не должно здесь быть: он здесь всего лишь управляющий, но не участник представления. Рационально он больше не может быть серьёзен, поскольку граница повсеместно превращается в музейный экспонат, а если и не превращается, то становится живой историей.

Или не становится, если всемирный либеральный дискурс стремится утвердить новое информационное мировое государство, в котором доступные подсказчики в виде переносных вычислительно-связных устройств будут улучшать повседневную жизнь каждого, что дополняется проектом повсеместного планетарного доступа к сети. Формально это способно сберегать жизни, обеспечить образование и досуг — налицо все атрибуты нового государства. Но хотя предоставляемые сетью услуги часто оказываются действительно более качественными, но такое государство остаётся поддельным, поскольку оно замещает местную культуру. Дело в том, что заложенные по умолчанию информационные средства опираются на предпосылки прагматизма и индивидуализма, которые весьма вероятно будут противоречить местной культуре. Конечно, крупнейшие государства стремятся к некоторому изменению информационного дискурса таким образом, чтобы он становится более коллективным и чтобы содержание было некоторым образом адаптировано. Но адаптация — это худшее средство для общественного построеньейства, она в любом случае рано или поздно приведёт к местному культурному упадку, тем более, что техническая открытость предлагается именно как обеспечивающая личный доступ и личное субъективное мнение, поэтому с применением соответствующих средств личность будет стремиться к приобщению к индивидуалистическому дискурсу. Для небольших народов может случиться так, что модели машинного обучения будут становиться самыми сильными носителями языка в том смысле, что они смогут «разговаривать» на нём наиболее совершенно, хотя пока ещё и не осмысленно. Конечно, это может создать некоторую подпорку под падающей культурой, но это напоминает стремление к механическому восстановлению угрожаемых популяций животных. И если для большей части видов животных культура не так важна, то для общества она — основа для поддержания и сохранения наследственности. Поэтому повсеместная замена общественной жизни на информационную будет означать неминуемое исчезновение местных культур, если не случится каких-то особых обстоятельств, которые бы поставили местничество перед шароместничеством. Что касается самих связующих устройств, то чтобы они стали проводниками для полноценного информационного государства они должны стать и проводниками в мир местного и мирового искусства, пока же они заменяют искусство на возможности для личного творчества: прежде всего съёмки, а также звукозаписи, они же могут выполнять функции тренера и репетитора. Конечно,телефон всегда может превратиться в пюпитр, но проблема в том, что местные алгоритмы и приложения способствуют прежде всего личному потреблению, которое в по каким-то причинам именно в силу личностности становится искажённым самим по себе, а учитывая что индивидуальность не свойственна всем культурам, то потребление через личные устройства способствует отмене части культурных установок, причём отмене неосознанной.

И если у противоистории послесовременности есть личностность — то она коллективна, поскольку индивидуализм стал с другой стороны откоса уже обыденностью. Возможно всё дело в приложениях, которые направлены на отдельные, а не групповые занятия и ощущения, и даже на то, что они превращают коллективные занятия в сумму личных, поскольку могут собирать статистику для общей таблицы соревнующихся (например, в количестве пройденных за месяц километров). Конечно, коллективная часть также не осталась без внимания в звонках и играх, но в этом случае она не связана с получением дохода напрямую, а значит оптимизация вновь направляется прежде всего на личностность. Собственно разработка приложения обычно опирается на статистику личного использования, хотя некоторые коллективные эффекты также возникают, но они считаются второстепенными в части собственно получения выгоды. Ведь сам способ потребления становится сугубо индивидуальным не только в силу отсутствия очереди и хотя бы взаимодействия с продавцом, но «благодаря» рекомендательным системам, которые определяют якобы личные предпочтения, тот самый путь пользователя, но на этот раз и эстетический.

Но почему в век послесовременности, когда субъективность должна была предстать как безнадёжно устаревшая, она вновь берёт бразды правления в свои руки и та ли эта субъективность? В действительности массовое сознание прошлого никогда не достигало достаточной степени современизма, пока не случался какой-нибудь катаклизм (депрессия) и массовая культура, как и массовое противостояние капиталу могло быть укоренено в новом культурном слое. Хозяйственно и прагматически же многие коллективные эксперименты были часто не столь успешны, как демонстрации и забастовки, либо они были связаны с отказом от того субъектного пространства, которое обозначалось в качестве свободного. Поэтому если с коллективными системами здравоохранения, образования, культуры всё более менее хорошо, что правовая и хозяйственная периодически возвращались к варианту по крайней мере смешения единичного для единичного и массового, то есть личностно мотивированный труд и предпринимательский вклад приносил отдачу как прирост на человеческий и предпринимательский капитал. Коллективный же труд и коллективное предпринимательство оставались областями ограниченного распространения, по крайней мере за пределами научных и творческих институтов. То есть коллективные корпоративные органы получили широкое распространение, как и концепция заинтересованных лиц, но сама прагматика диктовала наличие харизмы некоторого лидера, равно как и приводила к стремлению к выгоде всех участников прежде всего как выгоде материальной.

***

Осознание значения культуры способно многое сказать о будущем. Если эстетическая поверхностность будет устраняться, то повысится и разнообразие культуры. Но разнообразие без корней окажется бессмысленным, поэтому помещение в информационный океан сегодня можно рассматривать как новую модель рабства, в которой люди традиционных культур продолжают отлавливаться и насильно превращаться в блюстителей права и прагматики, даже если они никогда не осознавали, кто такой субъект. Таким образом, они конечно могут встать на некоторый путь, который кто-то назовёт развитием, но в действительности он скорее станет путём перепотребления и зависти. Именно эгоизм обычно положен в основу поверхности, которая заставляет людей приводиться в движение, а люди превращаются в проводников прежде всего корыстных интересов тех, кто получил индульгенцию на вещание массового дискурса. Наука и культура правда тоже не смогли избежать воздействия самой массовости, поэтому расстроение (деконструкцию) субъекта придётся начинать заново. В этом отношении сегодня существует уже хороший задел там, где сформировались некоторые сообщества по интересам, такие как обсуждающие культуру и технику или систематизирующие знания в вики-проектах. Коллективный труд и самоуправление здесь что называется можно потрогать, поскольку здесь возможен коллективный вклад, поскольку личности авторов обычно остаются за занавесом забвения, но эту модель к сожалению нельзя пока непосредственно масштабировать на области массовой жизни и производства, поскольку здесь обычно требуется некоторое подтверждение личности. Безопасность, построенная на выявлении личности похоже не сможет быть отменена в ближайшее время, но только избавившись от неё человек может быть свободен. Как показали недавние исследования, люди за которыми в организациях устанавливали слежку (сбор данных об их ежедневной работе) испытывали психологические проблемы. Но здесь, как и во многих других вопросах массам было проще оставаться в неведении, которое часто и называли счастьем. По сути осуществляя отслеживание человека люди лишают себя человечности, устанавливая понятие субъекта люди перестают существовать, и в этом поиски модерна были справедливы. Теперь же, когда у людей есть достаточно средств, чтобы избежать слежки, чтобы не оставлять следов как в информационном, так и в действительном мире, люди продолжают по каким-то причинам попадаться в ловушку, в которой для каждого индивидуума создана своя безграничная темница и где все души находят свою цель, ведь кругом разместились такие же одинокие глаза. Может быть поэтому она и называется всемирная «сеть».

Сеть начинает порождать копии самой себя, зацикливаться в структуре текстуального кода, который может выражаться как в поглощении взглядом всё новых фрагментов бесшовного симулякра. И дивидум, наконец лишённый своих органов как человеческих признаков, направляется по пути копирования посредственного множественного опыта, требующего некоторой послесовременнистской отсылке к иронии как смехе на костях человечества и человеческого. Плёнка, которая до этого обволакивала стены городов и сливающиеся с ними тела жителей, наконец разворачивается на цифровой плоскости обнаруживая саму бесконечность наблюдения без наблюдателя. В новом переживании действительно утрачивается разрыв между внутренним и внешним, но не так, как обозначали критические теории (в виде краха психоанализа или структурализма), а как новая политическая программа свободы как от прошлого, так и от будущего. Но такое переживание заранее предугадывается и оно становится послеживанием или имитацией даже внутри той личности, которой больше нет (но у неё по крайней мере остаётся граница между сном и явью, которая правда тоже размывается, поскольку и трактовки снов и психология в целом воспринимаются как игры). Сеть выводит на первый план ещё раз homo normalis, который по-прежнему стремится к воскрешению героизма. Но поскольку этот героизм теперь — лишь имитация, как и дивидум — гомункулус без личности, то наблюдение за жизнью домашних животных и людей не должно вызывать большой разницы в смысле достижения ими счастья, поскольку поверхность стрижки, экстерьера, питания, парка являются отныне общими (и общественными). Эта универсальной поверхностности открывает путь к пониманию природы, но только как очередной музей (после)современного искусства. И эта та плоскость по которой новый человек всегда хотел выбежать из воронки субъектности, однако эта плоскость очевидно является ложным путём дискурса. Теперь этот путь с площадок для выгула собак был преобразован в площадку для выгула людей, которая оформилась в разнообразные общательные сети. Хотя изначально у них была возможность стать не только общательными, а творческими. Однако эта плоскость складывалась постепенно по мере отхода от авангарда, поэтому постановочность и гиперреализм — это именно то, что развёртывается как массовое искусство монтажа и имитации (точнее искусство масс в том смысле, что теперь каждый пользователь создаёт фильмы и делает снимки, пишет заметки). Впрочем, если искать пути для преобразования этой поверхности, то они как говорится лежат на ней самой. Например, само потребление превратилось из вдумчивого проникновения в вещественную и культурную природу некоторого предмета общественного бытия в процесс разворачивания упаковки (обёртки). Перепотребление в свою очередь стало следствием превращения проникновения в разворачивание, поскольку после снятия упаковки дальнейшее знакомство и применение предмета уже не так важно. Впрочем, это касается и взаимодействия людей, становящихся услугами, и почти всех форм искусства, становящихся частью производственных цепочек. Но избавиться от упаковки не так просто, хотя здесь отчасти применяется переход к многоразовой таре и к разлагаемой (органической) упаковке, поэтому меньшее количество краски может быть предложено как большая потребительская ценность. Многие модели дела всё больше направлены на представление всего как услуги, поэтому ответственное потребление также открыто к внедрению, как и преобразование общательных сетей в творческие, вопрос в том, готовы ли к этому потребители, если они уже стали мнимыми субъектами как и сами влиятели, для которых «хорошая» фотография — это очередной попарт?

Если современный человек изобрёл научный метод и подошёл к отказу от иных богов, то послесовременный человек изобрёл машинный разум, так и не осознав, встроена ли в него логика или подобие ratio. Поэтому теперь не осталось ничего досовременного: ни бога, ни человека, ни даже самого ничто. Но если машина сама может объявлять себя богом, то в этом она всего лишь подражает человеку послесовременности, который думал, что он (или по крайней мере научное ratio) ещё есть, а бога (и заколдованности) уже нет, а значит он и занял высвободившееся место. Но если машины обучаются на наборках человеческих данных, это отражает и доказывает всего лишь то, что эти данные отражают массовые представления, неизменные с того момента, когда повествования модерна подошли к концу. Человечество по-прежнему ощущает недостаток подчинения и порядка, хотя соответствующие идеи помещения «чёрного ящика» в качестве управляющей обществом системы обсуждались уже чуть ли не со времени завершения самой современности (как эпохи, а не как идеи). Но чем в сущности и человек и группа людей в общественной сети отличаются от «чёрного ящика» если исключить и одушевлённость и логос? Субъектность как мы теперь знаем по «ответам» машинных собеседников может быть и у электронных ящиков, они могут создавать и собственные языки и продолжать полотна языков и искусственных и естественных (и даже выступать в качестве авторов как частей литературных произведений, так и целых статей (которые, правда, пока получаются не научными как как бы научными, образуя ту саму «посленауку» в буквальном смысле)). Мы можем сказать, что отличие состоит в эстетическом и культурном наполнении, которое проявляется не по способности просто общаться на заданную тему, а по восприятию и продолжению ткани творчества. (После)послесовременизм также предложил этическую концепцию другого как направление для подотчётности и обеспечения совместных интересов, прочем шаг к общественному и многоуровневому другому ещё предстоит совершить. Действительно, человек множественен и он всегда другой: другой по отношению к современности, по отношению к разнообразным культурам, а не только по отношению к самому себе или к своему прошлому. Поэтому вопрос пересовременности состоит в рассмотрении эстетических граней изменений, которые теперь происходят не линейно (синхронически или более разветвлёно диахронически), а одновременно и в прошлом и в будущем. Роль человека становится и ролью человечества в поиске только тех путей сказанного (словесно и бессловесно, а возможно даже внесознательно в смысле аффекта), которые будут эстетически значимыми. Таковыми могут быть и оставленный след и проложенная дорога и ощущение вкуса природы, как и любого искусственного объекта. Иногда случаются моменты откровения, порой они сугубо личные, но по крайней мере часть из них и становится коллективным человеческим творчеством. Эти пути не могут быть разделены на правильные и ложные по их содержанию, будут они противоречивы и по последствиям, но лишь чувства и окруженции будут иметь значение, поскольку ключевыми из них становятся общность и сопричастность, ведущие к обоснованности системности вне герметической рациональности. История становится теперь не стрелой, спиралью или потоком, а путешествием по страницам разных эпох, но не в попытке найти все искажения и несоответствия, а в попытке быть. Пусть даже само существование онтологии поставлено под вопрос, а из мира исчезло само ничто, будущее по-прежнему здесь, поскольку ни картина, ни экскурсия не имеют больше границ.

Список упомянутых источников

1. Джеймисон Ф. Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма. 2019. 816 с.