Здесь даже не обязательно что-то делать, ибо и неделание само влечёт за собой след забвения, а преступные деяния растворены везде: в асфальте, в стенах, в воздухе и даже в самих людях. Может быть секрет здешней жизни в том, что все обитатели как говорили там были отравлены, что проявлялось в особом отравляющем поведении. Но в этом искусстве отравлять жизнь другим не было ничего нового, ибо человек как вид в принципе занимался этим целенаправленно с момента своего зарождения. Жизнь людей поэтому это и есть главное отравляющее поведение, которое на сей раз просто приобрело планетарные черты. Но поскольку люди не рациональны, то у них не может быть понимания значимости своего поведения. Кажется, что кто-то сделал что-то полезное или вредное по отношению другому, природе, себе. А в действительности исходя из презумпции иррациональности люди не могут знать и оценивать последствия собственных действий, а чаще всего — бездействий. Если же представить жизнь в виде условного дерева выбора одного из нескольких вариантов, то получатся занимательные философские и правовые упражнения, которые впрочем имеют мало общего с действительностью. А деяния планетарного масштаба тем не менее растворены как в настоящем, так и в прошлом, ведь тому есть вполне очевидные свидетельства исчезнувших народов и видов. Но может быть у дискурса просто нет определённого места, когда в ошаренном мире люди становятся на смещённый путь кочевничества, когда она теряют связь с духами земли, то какова может быть топология пути, как ни зацикленной на вечном бегстве от собственных преступлений в попытке избежать наказания за каждый миг своей жизни? Топология пути дискурса здесь становится топологией вне места (дистопии) подобно тому как коренное построительство требует отказа от онтологии. Между тем в общество как построенное на правовых нормах заложен изначальный недостаток единичности, при котором частные интересы преобладают над общими и это лишь укрепляет то что придумали обозначать «общественными благами» и овнешнённостями («экстерналиями»), но что в действительности отражает путь преступного формального хозяйственного прагматического сознания на планетарном теле и на теле природы. Сами личные интересы продолжают использоваться как иррациональное средство, поскольку сумма отдельных интересов как векторов может быть скорректирована при выборочном наблюдении, если некорректно применяются сами методы наблюдения и определения интересов, тогда как приближение к рациональности общественного интереса оказывается недостижимым, поскольку попытка определения такого интереса защитным путём называется злоупотреблением властью или утопическим обобществлением. Тем самым жизнь оказывается распятой между самодержавностью (авторитарностью) и автаркией власти. Определив себя как нечто большее, чем простая сумма отдельных интересов, власть именуется злоупотребляющей, а если она ссылается на сумму интересов, то тем самым она обрекает на забвение и формальную бюрократию. Следовательно достижение счастья становится невозможным как путём, так и без него, как действием, так и бездействием, но, тем не менее, направление к его достижению может указывать экскурс.

Если взглянуть на информационное пространство как отображения общественного сознания. то здесь, кажется, практически все заняты какой-то враждебной по отношению к человечеству деятельностью: техническая поддержка служит прикрытием для недоработок систем, продавцы стремятся проталкиванию потребителям некачественных товаров, красивые вывески нужны для отвлечения внимания от блеклого и небезопасного содержимого упаковок, кто-то просто пытается угрозами и обманом вывести чужие деньги или стащить, что плохо лежит, а кто-то занят настоящим информационным терроризмом, открыто рекламируя свои полезные навыки: «остановим работу конкурентов: прощёлкивание привязанных к содержимому объявлений, парализация работы менеджеров, отрицательные отзывы, перегрузка номеров и других каналов продаж» (пунктуация и грамматика сохранена, англо-русские слова заменены). Не знаю, насколько всё это должно быть уголовно наказуемо, но поскольку это вполне можно было бы отследить, с такой деятельностью неплохо было бы бороться самым серьёзным образом, приравняв её к экстремизму, а между тем пока усилия видимо направлены в прямо противоположную сторону — против тяги людей к знаниям и искусству, в виде поиска копирующих друг у друга картинки, мысли, музыку и книги. Это как раз можно было бы сделать вполне законным, а авторам же выплачивать помощью по образу алиментов за количество использованного содержимого.

По мере проникновения дискурса в различные сферы жизни люди перестают быть человечными, поскольку становятся формалистами, обретая это качество по разным причинам: по культурным, по бытовым, по научным, статистическим (случайным) и по правовым. Каждое сказанное и несказанное слово, сделанный и не_сделанный шаг становятся основаниями для отображения на плоскости правоты и лживости, даже если сам действователь не осознавал намеренности совершения, не был заключён в ось действия исторического. Правда случается слишком часто, что люди склонны не придавать значимость каждому своему действию, хотя оно часто имеет непоправимое значение как положительное, так и отрицательное. Поэтому собственно то, о чём думают люди (и куда идут) не так важно (за исключением конечно же правового поля, на котором дискурс действует специфически в соответствии с особым формальным режимом), поскольку всё человечество или общество оказываются сегодня в общей проблематичном положении, в котором они продолжают упорно видеть лишь частности и крайности, лишь те формальные выводы, которые невозможно эстетически выразить. Всё это оформляется общей документальной эстетикой, а точнее её отсутствием в смысле достаточного культурного уровня, который часто сводится к нулевому уровню привычки и повторения. Но установление самого уровня — это и есть первая неискоренимая формальность, которая становится незримым объектом общественного злоупотребления. И не отдельный человек злоупотребляет жизнью, а само общество как критик и цензор, который не достигает уровня самопоэзии.

С одной стороны дискурсу не нужна обратная связь, ибо он сам зациклен на себя. Установив некоторую границу, он нацелен на её пересечение определённым образом. В управленческой культуре это обозначается передачей полномочий на выполнение некоторых задач, то есть тем загадочным набором слов, которые скрываются за глаголом «to delegate». В действительности неспособность передать полномочия ставится часто в упрёк исполнителям, если они берут на себя всю тяжесть, так и наоборот если они передают всё другим и тем самым избавляются от тяжести. То что скрывается за подобным восприятием — и есть обыкновенно скрытая культура власти, распределяемая обычно через дискурс. Он собственно может сводиться к информационному дискурсу, когда установлением передачи полномочий при принятии решений (это уже прагматическая формулировка) опирается на некоторые концептуальные основы (самые известные — это «RACE», но есть также «DACI», «DARE» и «DICE»[How to master the art of delegation, ]), требующие разработки регламентов и внедрения некоторых средств распределения ответственности. Но чтобы понять, чем отличается ответственный от подотчётного и где проходит грань между советничеством и информированием (это 4 роли, которые должны доставаться людям согласно системе «RACE», которые и образуют этот акроним, в данном переводе он будет звучать как «ОПСИ») может быть сначала следует исследовать, существуют ли разделения границами понимания, организационной и личной культуры? Когда слишком многое остаётся недосказанным, то как можно быть информированным о чём-то? В действительности ОПСИ — это распределённое средство, где нет одного лица, принимающего решение, которое ставит под вопрос само определение дискурса как языка управления одних сторон другими по сравнению с DARE, где «D» обозначает как раз лицо или лиц принимающих решение (англ. «desiders»), а значит DARE возвращает нас к иерархичности, к структуре (и вдобавок заставляет находить новые грани различия между советниками (имеющими голос при принятии решения) и советчиками (просто собирающими и передающими информацию для решения\)). Такое упрощение безусловно способно внести ясность во многих случаях, тогда как ОПСИ требует по-видимому более сложной организационной культуры и особого стиля управления, а также может быть применим не в самых критически важных областях. Проблема же возникает изначально из-за того, что оказывается, что люди обычно, как это ни удивительно, склонны передавать другим ответственность за более неудобные или более трудные решения[How to master the art of delegation, ]. Это и означает, что сам прагматический дискурс власти изначально ограничен и по сути требуется постоянное изобретательство, чтобы в изменяющихся условиях обеспечивалась какая-то прозрачность.

Но рассматривать ли такое поведение людей как злоупотребление, ведь все люди должны стремиться к упрощению (улучшению) жизни себе и окружающим? Это собственно прагматическое видение, но было бы странно, если бы люди наоборот брали сложные задания ради них самих. Может быть работа ради работы и самоцели — это тоже своего рода злоупотребление, но для случая, когда сама работа постепенно заменяет собой жизнь, становясь чем-то большим, чем простым хозяйственным циклом зарабатывания денег? Но в случае предпринимательства и инновационной деятельности так и происходит, когда предприятие и становится детищем жизни. Так происходит и в науке, так что человеческие жизни находятся действительно в некоторой конкуренции с жизнью юридических образований и умозрительных концепций. С точки зрения этики отдельного человека это и есть злоупотребление, но с как для планетарной жизни, так и для развития культуры этом может оказаться единственным путём ко спасению. В том же чтобы неподобающим образом распределить задания или заменить ОПСИ на РССВ (так можно перевести «DARE») нет ничего зазорного, если нет явных свидетельств злоупотреблений, а такие свидетельства можно собрать, только если допустить измеримость сложности решений и собрать статистику. Тем не менее, когда-то это может быть очевидно по косвенным свидетельствам и тогда люди вполне могут уверовать в злоупотребления применения руководством дискурса. Здесь мы видим нарушение обратной связи, либо её исчезновение вовсе, либо недостаток разделения категорий работа и жизнь. Впрочем в условиях исчезающей рациональности эти разделения уже не важны, важно понять, возможно ли измерить некоторой вклад человека в общественное достояние и понять, требуется ли какое измерение и сопоставление сценариев жизни? По крайней мере, современные теории и стандарты управления практически солидарны в назначении измеримых показателей (ключевых показателей для процессов и проектов) и в возможности управления только тем, что можно измерить. Впрочем назначение ответственных действительно необходимо, особенно за общественные блага, которые становятся предметом или расхищения или забвения. Впрочем так происходит и со свободным временем и возможностью передавать флаг принимающего решения из рук в руки: некоторым людям кажется, что они управляют другими, другим же действительно это удаётся, но без обратной связи не понятно, осознанно они это делают или включаются в свою игру. Возможно измерить правильность принятия решения ещё сложнее, чем организовать его принятие, но всё же мы должны предполагать, что с одной стороны информационные и документальные системы могут в тех или иных случаях содержать достаточно информации для оценки принятия решения (и системы в области управления качеством видимо это допускают), а с другой стороны людям в общественных и культурных системах издавна свойственно выявлять злоупотребления, по крайней мере в некоторых общественных подгруппах, которые в новейшее время с обеспечением равноправия должны были распространяться на общество в целом, а значит теперь люди ложны стремиться к выявлению и пресечению любых злоупотреблений жизнью.

Допустим, мы измерим вклад, отразив образ человека в информационной системе как образ цифрового двойника, и тогда злоупотребление будет относиться к тем действиям, которые будут соотноситься с другими или с общественной и природной системами, которые будут препятствовать соответствующему увеличению возможного вклада (его математическому ожиданию) для приемлемого уровня доверия. Допустим, что также отсутствием злоупотребления жизнью будет такое положение, когда каждый в отдельности вклад по итогам действия будет положительным. В принципе подобная оценка возможна исходя из некоторой предполагаемой оценки возможных последствий и наименьшего некоторого набора знаний, но также она потребует принятия во внимание культурных отличий и ограниченности доступной информации. Также потребуется и некоторая классификация (онтология и таксономия), по которой будут разбиты области жизни и злоупотребления ей. Практически же такое измерение невозможно для нестандартных действий, для творческой деятельности, поскольку она зачастую случайна и даже неправомерна, либо проводится в тех областях, где право ещё не существует (и действительно, само творчество идёт обычно впереди и за пределы права) и где этика не применима. Кроме того, такое решение не будет оптимальным с точки зрения прагматики, поскольку оно не стремится свести все отдельные вклады к некоторой суммарной оценке, но собственно это ограничение и означает сочетание хозяйственных и иных целей в общественной и человеческой деятельности. Технически же мы ещё далеки до подобных воплощений, а современные электронные площадки и общательные сети могут допускать подобные оценки только в зачаточном состоянии, поскольку ориентированы на одно измерение (денежной или измерение внимания и одобрения).

Отсюда измерение злоупотреблений может быть в обозримом будущем лишь личным, основанным на переживаниях происходящего, в том числе в общественных пространствах, что теперь стало проявляться в «вирусных» видео, описывающих некоторое действе отдельных людей, групп людей или целых обществ, на которые возможна коллективная реакция. Можно в этом смысле говорить даже о планетарных чувствах, которые объединяют людей при одновременном просмотре некоторой информации. Конечно, эти чувства могут быть обманчивы и можно даже сказать, что они всегда обманывают в том смысле, что реакция становится слишком слабой или слишком сильной, а информация об исходном происшествии при этом может быть сильно искажённой. В этом отношении мы наблюдаем феномен ложного общественного сознания, на уровне обществ и межгосударственных отношений поддерживаемого тем или иным дискурсом, поэтому мы не можем зафиксировать с достаточной надёжностью те или иные злоупотребления. Тем не менее, люди формируют доверие к некоторым источникам (часто независимым) и тем самым могут обходить искажённые картины. Конечно, в части политических событий люди, как правило, сегодня не могут окончательно проверить сведения о крупномасштабных происшествиях, поскольку средства информации всё больше превращаются в средства дезинформации, превращая обман в одну из сильнейших форм злоупотребления общественной жизнью. Но в научной и культурной сфере можно не ожидать сопоставимого с политическим воздействием дискурса, хотя оно в сущности может быть ещё более завуалированным, поскольку, например, в значительном количестве статьи и произведения искусства оказываются «заказными». Умение же отличить достоверное от недостоверного хотя и является неотъемлемым требованием для придания достоинства жизни, но в то же время носит условный характер ещё и по причине культурных и исторических разночтений.

Итак по большому счёту люди злоупотребляют жизнью человечества в планетарном масштабе, поскольку планета находится в результате их жизнедеятельности на грани катастрофы с точки зрения сохранения жизни в её былом разнообразии, а может быть и вовсе в каком-либо подобии. Вместе с тем на протяжении нового времени (современности) и промежутка после неё человеческая культура была ущербной, поскольку люди неблагоприятно относились к сохранению как разнообразия природы, так и культуры, хотя подобные идеи были свойственны более ранним общества, которые презрительно именуются «первобытными». И до сегодняшнего дня, хотя люди в большинстве пришли к идее дружелюбного отношения к разнообразию жизни, но корни и содержание этого состояния не вполне достаточно устойчивы, поскольку оно скорее может быть связано с общей апатией и безразличием к происходящему. Именно поэтому культурная системная инженерия будет означать переосмысление всего опыта исходя из стремления к исключению злоупотребления человечеством жизнью на планете, когда люди создают такие правовые системы, которые оправдывают совершаемые и незамечаемые ими ежедневные преступления, которые обозначаются ими как «достоинство» и «комфорт». На сегодняшний день понятно, что жизнь без злоупотребления для здоровых людей не может быть счастливой и комфортной в традиционном представлении, она требует непрекращающихся поисков и совершенствования. Между тем люди сами стремятся превращать себя в инвалидов, не уделяя внимания изменению привычек, сокращению излишеств и отказу от комфорта, то есть они зачастую продолжают мыслить в понятиях классового общества или колонизаторов, на этот раз с надежной смотря на бесплатный машинный труд. Но это не есть путь ко спасению, поскольку он означает исчезновение человека как значимого созидательного явления. Между тем, положительной стороной человеческой цивилизации как раз остаётся возможность искупления грехов прошлого, поскольку развитие культуры и науки, хотя и далось дорогой ценой, наконец может теперь с переходом на возобновляемые источники ресурсов (жизни) наконец установить новый цикл устойчивости, в котором люди будут выступать в качестве планетарных и местных регуляторов.

Технология становится новой мифологией подобно тому как любая сфера, желающая встать под защиту дискурса, приобретает собственные границы в виде узкословий, торговых отметок и образа жизни. Технологемы обретают черты языка для мифоса, воздействия на подсознание через дискурс сценария ребёнок-ребёнок, в этом псевдотворчестве, в котором уже невозможно остановиться перед стремлением стать иным. Между тем пока это изменение становится иллюзорной погоней за качеством и эргономикой, то в течение длительного времени колоссальные ресурсы и время тратятся на отрасли рассылки бессмысленных фотографий, движущихся изображений, развлекательных сюжетов. Но и в целом за пределами развлечений технология становится средством злоупотребления, поскольку начинает претендовать на замещение жизни. Речь пока не столько о точке технологического объединеньейства (объединённости), в которой значимость технологии будет больше значимости человека, а о избеганию, уходу от действительности. Такое положение закладывается с детства тем, что родители могут включить бесконечную ленту мультиков для детей, а сами продолжать смотреть бесконечные ленты новостей в своих телефонах. Люди таким образом теряют жизнь и как соединение и как осмысленность, всего лишь находясь в технологическом потоке изменений, не замечая того, что он эта река ведёт к водопаду.

Вопрос по большому счёту состоит в том, готов ли человек превратить свою жизнь в жертвенность, поскольку прежде и до сих пор он вставал и может оставаться на пути собственного превосходства, превосходства более сложного над более простым, а чаще — превосходство собственной культуры над возможностями других культур. Или же наоборот, человек научится сохранять любые свидетельства жизни, любые другие проявления культуры? На сегодня люди не знают, сколько существует вариантов жизни во вселенной: один или бесконечность, а может быть ноль, если человеческая культура остановила свою жизненную составляющую и стремится к исчезновению жизни на земле? Зато у человечества есть убедительное свидетельство эволюционного сохранения одной формы жизни в рамках планетарного развития, но и это лишь единичный пример и всё же возможно на земле до сих пор существуют свидетельства и формы иной жизни, чем произошедшая здесь от одной клетки (то есть статистически можно было бы определить каков процент планетарных миров, для которых одновременно могут существовать формы жизни с разными источниками)? Быть может секрет выживания жизни не в том, как зародиться, а как сформировать устойчивую планетарную среду, которая не выводит её в крайнее (экстремальное) положение, как например, в случае с колебаниями парниковых газов на Земле? В любом случае единичный пример ненаучен, и в этом смысле планетология может никогда не стать точной наукой, если не удастся обнаружить иные свидетельства жизни. Таким образом, на сегодня люди могут только верить в ценность жизни и её сохранения, а могут пренебрегать и продолжать злоупотреблять жизнью, ссылаясь на собственное превосходство и всесилие. Поэтому прекращение злоупотребления означает и веру и добрую волю каждого человека и всего человечества в целом на разнообразие форм жизни. Это очень хрупкое состояние в условиях технологического совершенствования, поскольку судьбы планетарной жизни могут становиться зависимы от воли отдельных людей, особенно если люди получат возможности к исследованию Вселенной, либо к созданию альтернативных форм жизни. В этих смыслах судьба и будущее человечества находятся за пределами логики и науки, но и для них остаётся важная миссия, поскольку в случае положительного решения по вопросу важности форм жизни возможны либо попытки сохранения, ограниченного сохранения, либо создания условий для её дальнейшего независимого развития. Это ключевой вопрос как для биологии, этики, так и культурологии, поскольку то же касается и каждой местной культуры, которые могут быть поглощены планетарной общностью, а сама идея культурного разнообразия может казаться в случае дальнейшего технологического развития утопичной. Но решение в этом смысле остаётся за людьми в целом, в отдельности и отдельными обществами. Возможно в будущем отдельные люди получат возможность для уединения в многообразии космоса или глубинах планет, хотя будет достаточно и относительно замкнутых пространств где угодно, хоть в центре мегаполиса. Устроит ли людей заточение и замкнутость, уход в виртуальные пространства при отключении от всей остальной планетарной жизни? В принципе это было бы наиболее логичным решением, поскольку люди итак уже некоторое время как выключились из непосредственной биологической жизни в смысле участия в пищевых цепочках (приблизительно после того, как охота и собирательства стали скорее развлечением, чем вопросом выживания). Под вопросом осталось лишь то, насколько нужно окончательно ограничить рудименты этого, такие как рыболовство, сбор грибов и ягод. Планетарно же необходимо сохранить природную среду в том числе и для того, чтобы оставить возможность дальнейшего развития таким в том или ином смысле разумным видам как дельфины, осьминоги и млекопитающие. И здесь следует принять во внимание, то что на протяжении длительного времени как для человечества, так и для растений и животных в целом хищничество было важной составляющей для того, что до недавнего времени считалось «эволюцией». Наука пока не знает, является ли хищничество неотъемлемой предтечей разумной жизни, но в любом случае в отношении человечества нужно определить, как возможно ограничить инстинкты хищничества. Тем не менее, массовые вымирания здесь играли также не последнюю роль, поэтому разрушительная сила творчества — это несомненный факт по крайней мере для Земли. Но человеческие воздействия должны быть ограничены, положительны они или отрицательны — они в любом случае будут злоупотреблением (поскольку нарушают естественный ход развития жизни, а в каких случаях такие воздействия возможно не признавать злоупотреблением — отдельный вопрос, вопрос исключений из общего принципа, презумпции невмешательства), поэтому очевидным решением было бы создание некоторого управляющего органа или распределённой сети людей, которые бы принимали решения по принципиально важным вопросам. Но должны ли будут люди быть ограничены в своих правах и возможностях, чтобы они не могли намеренно или случайно злоупотреблять доступными им средствами и технологиями цивилизации не во благо, а во вред? И кто сможет определять эту грань? Может быть безопасная и свободная жизнь будет продолжать оставаться возможной в определённых областях, тогда как разрушительные технологии и действия окажутся под совместным управлением всего человечества или под запретом? Возможно, что людям в обозримом будущем всё же удастся найти решения и для проблемы безопасности собственного вида и для проблемы независимости и безопасности развития других видов, и тем самым наконец будет покончено с историей злоупотреблений? Иначе крупнейшие злоупотребления планетарного масштаба окажутся впереди.

Что касается возможности применения права для расширения регулирования злоупотребления жизнью, то проблема здесь может быть в том, что правовой нормой становится злоупотребление правом. Человек, который поставлен на защиту правом, становится бесправным подобно тому как дом, поставленный на цифровую защиту становится беспомощным перед цифровыми взломщиками. Как мелкие происшествия, так и накопительные изменения, злоупотребления в отношении природы кажется право не интересуют, поскольку неизменно не находится ни состав, ни мотивы преступлений. И действительно, люди могут действовать неосознанно, если злоупотребления заложены в их культуре как драки и потасовки заложены в детские и взрослые игры. Но значит ли это, что за любую подножку и порванную одежду нужно отправлять на исправительные работы? Человек, конечно, подвержен сценарному перепрограммированию, но видимо не каждый человек, а только тот, который не догадывается, что существуют технологии внушения. Право же, действуя в рамках государственного строя, стремится ограничивать как своё вмешательство, так и не стремится к излишнему вольнодумству. Тем не менее, изменение права доступно как для групп, объединений и местных сообществ, если они создают некоторые правила, по которым бы люди и организации подвергались общественному осуждению. Но сами по себе они не смогут справиться со злоупотреблением правом, по крайней мере, пока не создадут соответствующий орган по правовому контролю самой системы права. Например, те же спорные решения на спортивных мероприятиях могут быть представлены и пересмотрены в вероятностных оценках, так, чтобы формировать как различные таблицы победителей и достижений, так и списки нарушителей. Тогда сами судейские органы и уполномоченные организации могли бы в свою очередь подвергаться осуждению, если бы возможные исходы отличались бы слишком сильно.

Каждый человек стал заложником нахождения себя среди других и любая вырубка вековых дубов означает всего лишь неблагоприятные последствия для культуры, истории жизни множества поколений. Тем не менее, эстетический вопрос неизменно пересекается с вопросом властных полномочий, стремясь расширить область искусства и до анархического разрушения, в том числе и как разрушения власти, и эти области находятся в непрерывной попытке злоупотреблять друг другом как в более специальном смысле это делают культура и прагматика. Можно было бы избавиться от взаимного влияния, но кем будет человек без культуры, человек без прошлого? Возможно таким станет созданная система общего интеллекта, либо она будет обучена на цифровом опыте людей? Сможет ли она отличить злоупотребления от нормы, если у неё не будет опыта культуры как у вида? Вряд ли. Поэтому сама разработка и применение систем машинного обучения — это уже во многом анархическое злоупотребление культурой. Если раньше необычные сновидения и образы люди видели только во сне, то теперь общественный сон становится явным благодаря снятию покрова через искажённые представления «творений» нейросетей. Но это и есть вырубка деревьев: вместо естественных механизмов сна новые сны основаны на случайно собранных данных, а в лучшем случае на массовой культуре. Если сны могли приближаться к культуре высокой, то создаваемые на потоке ответы и картинки — очевидный образ культуры низкой, нулевой эстетики пересказа и упрощения, даже если мы в целом не разделяем культуру на уровни. Тем не менее, теперь мы знаем, во что превращается культура и интеллект, если они подпадают под полное подчинение как злоупотребление прагматикой.

Злоупотребление жизнью никогда не бывает столь очевидным, как в случае с заваленными снегом дорогами. Наконец-то дискурс может ненадолго отдохнуть, ибо возмущённые граждане вновь превращаются в пробирающихся через неизвестность природной жизни, где они могут вновь или сызнова обрести следы непознаваемого бытия, которое всегда существовало на так называемом бессознательном уровне, пока оно не выражается сообщениями в явной форме. Но говорят ли растения между собой зимой, когда идёшь зимой по лесной дороге, когда она внезапно из заезженности дискурса превращается в экскурс лыжни? Может быть люди сохраняют приступы враждебности, а может на узких тропах входят в приветственное пространство пеших путешественников? В дороге случается всякое, поэтому и никакого дискурса больше не требуется, даже если на дороге есть разметка. И это странная история, когда для одних дорога и дискурс — это источники восхищения, для других же — повод уйти в себя и в других, влиться в бесконечный мыслительный поток, избавившись наконец с очередным шагом от любой попытки злоупотребления.

Особую форму очевидного злоупотребления вызывает обращение с языком как средством подобно тому как отношение к металлу как к культурному явлению утрачивает по мере его использования в финансовой системе. Становясь средством, особенно включённым в информационную систему (в текущих условиях в систему данных) язык омертвевает и становится неподвижным, а значит препятствует противодействует жизни. Например, общение сводится к повседневности, а технические и иные слова заимствуются и используются механистически. Но и до перехода языка на техническую плоскость он омертвевал, когда он становился формальным, когда осуществлялись попытки его улучшения или когда осуществлялось насаждение языка. В принципе об этом же говорит явление «мёртвого языка», который становится своего рода искусственным образованием. Любая попытка воскрешения языка или изменения существующего положения путём вмешательства соответственно может становиться злоупотреблением. Но дискурс осуществляет такое воздействие непрерывно по мере культурного обмена и воздействия ошаривания или шароместничества, поэтому попытки возрождения часто находятся в русле антидискурса как попытке отсечь неподходящие естественному жизненному изменению деяния. Экскурс языка отсюда открыт как к возврату в прошлое, так и к становлению будущего, исходя, допустим, из необходимости владения каждым носителем не менее чем четырьмя-пятью языками, одним из которых необходим для межкультурного планетарного обмена, один определён местной (родной) культурой, ещё один необходим для взаимодействия с вычислительными устройствами (искусственный язык или язык сценариев), наконец, один-два (или более) языка(ов) требуе(ю)тся исходя из научных, философских и исторических интересов, в том числе для международного общения. Насколько такой набор оправдан для всех исходя из различных способностей без исследования сказать сложно, но общественная и культурная мотивация здесь необходима за пределами существовавших ранее скорее прагматических соображений, например, вхождением в некоторые круги или получением некоторой профессии. На самом деле, экскурс не сводится к языкам, поскольку его путь соразмерен самому стремлению к развитию, например, к изучению родной и зарубежной культуры. Фактически же можно признать, что всё общественное пространство как система образована подпространствами обособленных языков, которые не всегда являются словесными. Поэтому само явление слоя мифоса и его проявления в мифологемах также основано на некотором универсальном языке описания действительности очевидно более древнем и более широком, чем язык научный. И соответственно владение множеством языков, в том числе и эмоциональных, способно превращать омертвевающую ткань выражения, излечивая её от проникновения злокачественного дискурса, так чтобы вновь открылся путь к здоровому совершенствованию.

Правда, культура и творчество столь разнообразные, что они, конечно, не обязательно должны стремиться к чему-то созидательному. Они могут направляться и на беспечность, и на бездействие, на противодействие самому общественному действованию (активности). Конечно, некоторое искусство может само становиться дискурсом или злоупотреблять жизнью в других смыслах, но если конечное движение будет неотъемлемым от прошлого, от исследования и накопления культуры, то обычно этого будет достаточно. Но может происходить и противоположное: злоупотребление традицией и созиданием, и даже может быть это происходит чаще, когда как культура, так и наука становятся формальными критериями происходящего и не только в смысле определения содержания формой, а и замещения будущего прошлым что называется самым содержательным образом. Это не значит, что не может быть борьбы между культурами или между мыслями, это значит, что злоупотребление находится на некоторой грани дозволенности, которая всё время смещается и может располагаться для разных участников и обществ в разных плоскостях, оставаясь с другой стороны зачастую не проницаемой, то есть трансцендентальной. И всё же эту трансцендентальность можно приоткрывать, например, вышеуказанным образом с множественным изучением языков. В рамках экскурса же она будет приоткрыта постоянно.

Злоупотребляя жизнью, человек становится похож на животное без обратной связи, который был приучен к чему-то раньше, но теперь уже не может справиться со своей привычкой в изменяющихся условиях. Всё что ему остаётся — это приспосабливаться, но этого оказывается недостаточно. Вместо этого ему надлежит пойти двумя путями экскурса одновременно подобно электромагнитной волне, так, чтобы о его состоянии невозможно было ничего узнать: путём применения личной местной оптимизации действительности и путём планетарной системной эстетики. Первый путь более индивидуалистичен и связан со средоточением, тогда как второй направлен на растворение. Для обоих путей важным является сочетание культуры и прагматики, как и исследование обратных связей, однако в первом случае речь идёт об управлении отдельными связями, последствиями действий и бездействий, эмоций и стремлений к ratio, тогда как на втором — о накопительных итогах человеческой и природной деятельности, об изучении окруженций. Сочетание этих путей может обозначать переход от наложения (монтажа) к пересечению, как это происходит с пересечением местной человеческой дорогой леса: здесь пересекаются два взаимных пересечения, как дорогой леса, так и лесом, средой дороги, хотя до этого оно могло пониматься односторонним образом.

Излишества — это основа злоупотребления жизнью, поэтому образ жизни наиболее обеспеченных людей и стран должен быть поставлен под вопрос в первую очередь. Кто-то формулирует эту необходимость в механистических понятиях промышленного коммунизма, кто-то обращается к этическим и философским концепциям, мифологемам равенства и братства, кто-то определяет прагматически введение перераспределения в связи с необходимостью выживания хозяйственной системы, но в действительности вопрос имеет культурные и системные корни, уходящие в человеческую природу как общественного организма. Рассматривая отдельные действия людей как составляющие жизнь, мы находим, что они явно или неявно направлены на причинение вреда другим или другому, причём не обязательно людям. Системно вред означает нарушение функционирования, но культурно это означает недостижение эстетического идеала. Злоупотребление правом в этом смысле — это частный случай действий, когда действия лежат в правовой плоскости и направлены на системное разрушение других областей. Вообще говоря, пример правового дискурса показателен, поскольку при переходе к цифровому (третьему) порядку действительности оно становится повсеместным: организации «закрывают глаза» на законодательство в этой области, просто потому что их невозможно надлежащим образом исполнять «по букве». Например, определение личных данных — это яркий пример правового формализма, в котором документальная нулевая эстетика замещает собой любую попытку культурного изменения как совместного действия людей. Если раньше человек заменялся документом только в отдельных определённых политическим дискурсом случаях, то условия общемировой деревни неявно предполагают, что система должна накапливать все возможные действия людей, то есть грубо говоря человек лишается права пройти незамеченным. В то же время организациям и государству выдана индульгенция на злоупотребление данными, которые распространяются, смешиваются, так что личные данные превращаются в массовые, даже если никто не хочет давать на это разрешение. Это приводит в настоящем времени к абсурдной ситуации, в которой любое решение выглядит произвольным, поскольку далее предполагается, что люди совершают в информационном пространстве действия, сходные с обычной действительностью и всё содержимое должно быть привязано к отдельным людям. В рамках же общательного пространства решения имеют обычно символическое значение, подобное рассылке открытки вместо некоторого материального подарка. Такие подарки ещё именуются разнообразными скидками и вознаграждениями, и они продолжают отсылать к некоторым материальным благам, хотя их означиваемое уже очевидно смещено в область нематериального. Злоупотребление тем самым направлено на нематериальную сферу и чёрных вход в сознание, продолжая при этом прикрываться формальной правильностью устаревших норм и самой науки. Соответственно и само право находится под угрозой исчезновения, поскольку граждане оказывают незащищёнными с одной стороны, а с другой стороны правовое содержание всё дальше отходит от действительности, так что правовая действительность пытается удержаться во втором (общественном) порядке действительности, к которому она привыкла и в котором она чувствует себя пока что уверенно, претендуя на обособленность как подсистемы. Между тем, даже такие концептуальные сосредоточия как конституции и кодексы утрачивают своё значение, поскольку государства сами перемещаются в информационную плоскость, а за ними следуют и сами люди, дополняющие себя сетью вещей и общения людей. Если само государство — это общение, то очевидно, что информационная сеть — это и есть право. Но пока общение в смысле обмена данных неустойчиво и переполнено злоупотреблениями, то эта область продолжает оставаться дикой, такой для которой попытки введения ограничений выглядят как никогда ярковыраженно утопически. Поэтому более общим является представление о злоупотреблении информационной жизнью как распоряжением всей совокупностью информационного отображения людей. Только культурное и научное пространства остаются относительно невосприимчивыми к злоупотреблениям, но и они в скором времени могут окончательно пасть жертвой злоупотребления жизнью при поддержке информационного дискурса.

***

Если нам и не удалось пока найти утраченного человека в полной мере, то по крайней мере можно было уже очертить его контуры по следам тех злоупотреблений, которые он совершал, которые мы совершили. Хотелось бы верить, что они отражались и в благодеяниях и добросовершениях, которыми обычно завершаются праздничные сказочные тропы. Одно такое превращение действительно может представить весь мир в развивающемся благолепии, даже если некогда он выглядел безжизненным остовом под угрозой шестого массового вымирания. Громкие слова здесь всегда звучали как тосты во время чумы, но с обретением экскурса мы лишаемся и самого места поисков, поэтому больше нет и здесь, где раньше можно было с удобством разместить ничто. Там продолжают говорить о рисках, которые следует выстроить в некоторую систему, но никому не выгодно видеть лес за деревьями, иначе придётся этот лес охранять. В несуществующем же здесь этого леса уже нет, потому что добрые люди продолжают местные вырубки, перегородки, пользуясь неэстетичным наложением (монтажом), как будто никогда и не было ни здесь, ни культуры. Да и к чему здесь человек, если уже нет леса, к чему воссоздавать здесь по-новому, если оно вновь будет заполнено никем? Человек обманывает себя, будто бы одноглазого циклопа, всячески пытаясь выколоть себе глаза, чтобы не видеть ни мусора, ни загрязнений, ни смерти, ни, наконец, загнивания. Подобно тому как зависимость от независимости — это самая сильная форма зависимости, так и стремление к неизменности — это самое иллюзорное направление, а действие бездействия — самая опасная форма злоупотребления. (Преступное) бездействие одновременно становится самой сильной формой действия, поскольку в лице всего человечества оно лишено человечности под предлогом построения общественного бытия. Если здесь и остаются действующие нормы, то они всё более подвержены накопительному забвению, так что сам дискурс нацеливается не только на отмену культуры, но и на отмену жизни как эстетики. Каждое действие всё же сохраняет осознанность как возможность, поэтому принципиально поиски человека как носителя добра не завершены, хотя и само разделение на крайности этики осталось в прошлом. И даже если от злоупотребления останется только потребление, то и оно должно быть обращено не в осознанное потребление, а в действие само по себе, как ставшее приростным (эмерджентным) свойством жизни, потому что жизнь выходит за пределы человека, она распространяется на организацию всей планетарной системы, равно как и на все свидетельства жизни в космосе. Поэтому закрывая глаза мы вновь создаём культуру, которая превращает любую игру в осмысленную деятельность, даже если это простое накопление шифроденег. Одним просто кажется, что за символическим слоем лежат только фантики, а другие стремятся использовать эти фантики для создания воронок вовлечения, а на самом деле они лишь ожидают означенности человека, который бы уже был чем-то большим, чем homo normalis, но который бы оставался неизменно неопределённым и многообразным. Вообще удивительно, как до некоторого времени системы права могли существовать обособленно, как культурные системы могли жить разделённо — ведь это и создавало истоки злоупотреблений, основанных на формальных приёмах наложения. Вместо этого если жизнь получает многообразное мыслительное отображение, то она и стремится к снятию всяческих злоупотреблений собой, поскольку любые попытки запутывания становятся очевидными и беспочвенными, одобно тому как все системы шифрования станут ненужными с достижением квантового равенства возможности прочтения всего. В этих условиях любые попытки скрытия в рамках общего хранилища оказываются бесполезными, как утрачивается и смысл в привязке любых данных к людям, если они были сохранены ранее. Сама же слежка за людьми, ради которой и стремятся создавать сложные информационные системы (по крайней мере это в интересах организаций и один из основных источников доходов), выглядит ужасающе именно по причине безразличия людей к себе как цифровому образу. Действительно, законопослушным людям должно быть нечего скрывать, но это создаёт неотъемлемую зависимость от дискурса, который обретает форму дороги цифровых следов, и если всё предполагается известным, то утрачивается всякая ценность творчества за пределами выражения знака в прагматике. Неправильно именно то, что люди считают, что они излагают правду и эта правда становится некоторой ценностью, за которую они в случае передачи в некоторую хозяйственную или политическую систему получают эквивалентное вознаграждение. В такой схеме люди начинают торговать собой как словом, как дискурсом, как информацией, даже если такая торговля оказывается вне закона. Попытка узнать и выявить человека — это в сущности важная торговая операция цифрового пространства, которая пока остаётся низко оценённой за исключением наиболее просматриваемых и читаемых«авторов». А эта массовость тем не менее обычно держится на симуляции жизни, на формировании массового симулякра её красоты. Вряд ли здесь удастся отыскать как добро, так и прочие силы истории, но злоупотребления же стали вполне осязаемы в каждом просмотре, прочтении, в очередном 20-секундном отрезке как маленьком шаге человечества в никуда.

Между тем и вмешательство в личную жизнь как со стороны организаций, так и отдельных пиратов (действующий по заказу), рассылающих спам и проводящих холодные звонки — весь этот беспредел продолжает оставаться безнаказанным по причине уязвимости самой системы, которая опирается на то, что злоупотребляющие всегда находят способы нарушения, тогда как законопослушные продолжают страдать от самого права и заключаемых соглашений. Конечно складывающееся пространство всё больше напоминает поле применения шпионских и военных технологий, и со стороны граждан («города») пока ими пользуется меньшинство, но может быть истинный путь к человечности и требует опоры граждан на применение соответствующих средств ? По крайней мере пока никто не запрещает отказаться от части технических средств (и некоторая часть действительно отказывается от устройств, или по крайней мере заклеивает камеры и микрофоны, выключает функцию определения местоположения), но массовый характер их враждебной направленности приводит к невозможности изменения происходящего в смысле по крайней мере не совсем законно получаемой прибыли организациями. В этом смысле удивительна попытка привязать действия к местоположению, поскольку действия и наблюдения должны стремиться к достижению как удалённой работы, так и отдыха, что уже стало частью общественного эксперимента, когда работающие и работодатели могли находится по разные стороны дискурса (в смысле размещения в разных странах и городах). Право же во многом продолжает пытаться определять значимость местоположения как связанного с соответствующим правовым режимом, тогда как многие как раз и стремятся воспользоваться любой подобной неопределённостью. Человек без человека в информационном смысле поэтому вполне возможен, если ему удаётся остаться неузнанным и незамеченным (а такими удаётся оставаться даже некоторым владельцам шифроденег, так и выступающим под псевдонимами творцам, по крайней мере в общедоступном информационном пространстве), но он должен стремиться к нахождению своей совокупной целостности бытия на всех порядках действительности чтобы избавиться от всего многообразия злоупотреблений жизни, равно как и чтобы обрести её полноту.

Контуры всё же несут некоторую надежду, если где-то за спиной трансценденции вновь забрезжит свет знания и отсюда будет уже не важно откуда и куда направляется мысль, которая становится потоком не бесцельно, а именно потому, что она смогла снять те ограничения, которые были устремлены на её эксплуатацию, как и определённость жизни, превращающуюся следовательно затем в неопределённость искусства.

Список упомянутых внешних источников

1. How to master the art of delegation [Электронный ресурс]. URL: https://www.economist.com/business/2023/12/14/how-to-master-the-art-of-delegation (дата обращения: 18.01.2024).