Всё начиналось с икры: она была мифологемой невидимого сознания. «Икра» имитированная из водорослей — это всего лишь один шаг на пути к молекулярной пище, «я» и мир в этот момент могут окончательно стать технологемами (но я её не ел, поэтому образ скорее передаёт состояние её нахождения в холодильнике и потребление другими). Икра сохраняет лишь свой образ, который становится фетишизированным товаром, а с другой стороны у неё уже ничего нет естественного и она совершенно неорганическая по своей сущности. То есть водоросли может быть в некотором смысле всё ещё органические (возобновляемые и не несущие при своём израстании и добыче вреда природе), но онтологический разрез водоросли — это не имитированная «икра», поэтому водоросли в данном случае не считаются сущностью знака. «Икра» становится чистым знаком, который способен заменять другие враждебные человеку сущности и эта форма замены ухудшена, потому что она не очевидна, она создаёт неразоблачимую иллюзию. Это всё равно что покрасить спаржу и думать, что это «мясо». Мясо конечно будет спасено, но чистоты питания это не прибавит. И так человек может мудро управлять самим собой пока не окажется, что все ограничения иллюзии нанизаны на одну бездонную технологему.
Когда-то я писал о ногомяче и электроглазе, и теперь после начала изучения пластов технологем стало понятно, что нога и глаз в этих сочетаниях — эта мифологемы человека, а мяч и электричество — это технологемы. Но как так получается, что технология и человек стремятся к объединению и достижению совместных крайностей, если за этим ничего не стоит? В смысле бытия и и отторжение от природы человеку наверное сложнее всего заменить окружающую его технологию на другого человека как на отсылку к природе как к самому себе. Поэтому сама информационная технология становится воплощением отсутствующего пути этой замены человека на новые технологемы, а сама технология становится технологией порождения замен как неэквивалентных подстановок. Сначала ноги заменяются на колёса, потом сознание на нейросеть и наконец человек может быть заменён раздаточным автоматом или кучер путеводителям. Для чего вообще нужны люди где функционал развивается быстрее них самих, где нету воплощения чего-то осмысленного, а вместо культуры создаются дворцы транспорта и потом в исторической отсылке мы пытаемся найти на месте наклонных ходов подземки остатки образа храма. Как прекрасен и красив вечерний образ транспортного дворца мимо которого проезжают машины, пролетают птицы и даже пробегают люди, сами ставшее чем-то вроде продолжения обуви и костюма. Здесь же расположился образ гостиницы, в которой почти нет окон с зажженным светом, но не от экономии, а от отсутствия людей (но заметим, что экономия ресурсов сама оборачивается отсутствием людей, если они не становятся слишком «дёшевы», а значит опять обесчеловечены). Также похоже и технология содержит всё меньше человеческого, хотя имитирует его похоже всё с большим успехом. Но этот успех лишь видимый, а сейчас почти все слова распознаются, но они распознаются лишь как соответствия базе и не могут быть осмыслены и каждое новое слово не может найти себя в списке имеющихся и требует ручного добавления, тогда как язык — это всегда порождение неизвестного смысла каждого произносимого слова. Также и еда порождает все новые смыслы (не случайно язык служит и порождению смысла и порождению вкуса, определяя ещё одно сочетание культурного и прагматического), в каждом съеденном глотке, потому что поглощение еды — это не потребление ресурса, это акт общения с природой (и соединённость культуры питания или пития с прагматизмом питания мысли). Но в какой-то момент человечество посмотрело на плоды и на всё, что его окружает, в ином свете: как-будто на добычу, которая сама воспроизводится и теперь мы создали даже правило Хартвика, как унылое сознание наличия самоценности, приносящий всё новые и новые плоды. Проблема только в том, что внутренняя незримая ценность не поддаётся расшифровке, а внешняя — не (само)воспроизводится в принципе. Но за инструментом должна стоять органическое сущность, а не ресурс. Технология превратилась в миф об изобилии как продолжение скатерти-самобранки бесконечно растянутое на всю поверхность Земли. Это растяжение плёнки уже не остановить, хотя её можно переформатировать. Нарисовать на ней образ человека и этот образ словно композиция из мёртвых фруктов возникнет на её лоне.

Но может быть молекулярная пища — это единственное достижение цивилизации, которое позволит создать герметический гуманизм. Замкнувшись в себе и своей технологии человек по крайней мере может ограничить и свои притязания на природу. Но так будет ещё сложнее найти выход из подземелья, который был замурован образом транспортного дворца. В гостинице уже не появятся люди — в них появятся машины-услуги и машины по производству молекулярной пищи, которые будут услужливо заботиться о каждой бесценный человеческой минуте. И действительно никакой ценности эти минуты уже не будут представлять — у человека не будет слабостей, радости и наслаждения от свежего воздуха, от ищущих свой завтрашний день животных, от легко шелестящих листьев среди спокойной смены времён. Чтобы вернуться потребуется либо вновь пройти какой-то путь либо сохранить роль наблюдателя, который лишился себя самого как части этого мира. Транспортный дворец  создан для техники и человек — лишь один из винтиков его механизмов. Каждый здесь надевает маску и входит в его двери, чтобы скрыться от лучей невидимого солнца, от дуновения ветра и от падающих листьев, от слякоти и от свежего воздуха весны или грозы. Но что его ждёт в этих уютных тоннелях, ведущих из одной точки в другую со всё возрастающим ускорением или дряхлостью устаревания. Он по-прежнему ждёт прощения всех грехов, возврата к небытию прожитой жизни, в которой мироздания вновь обернутся тканью прошлого и забвения. Но в ответ вновь и вновь колёса ударяются о стыки рельс, электричество всё гудит своим монотонным голосом. Путь каждый день повторяется. Здесь всё так же тепло: так как и в домашней пещере, человек однажды нашедший себе место среди скал и огня теперь наконец познал их умиротворённость. Но в этом ускорении он потерял умиротворённость природы за пределами самих скал. А здесь жизнь весьма скромна: лишайники и водоросли напоминают давний мир одноклеточных — наших предшественников. Может быть в масштабах вселенной и вся наша история покажется кратким мигом и ценность животных и растений столь богато раскрасивших местную поверхность окажется лишь одним из множества воплощений жизни. Но наша культура ещё может восполнить своё основание и переосмыслить происходящее либо же стать технической банальностью, конечно же познавшей все законы физики. Тем не менее мысль течёт на фоне физике и вопреки физике как что-то большее, чем простое наблюдение за клеточным созданием и разрушением. Именно на эту сторону и можно назвать культурой противоположность прагматике. Именно здесь возникают никому не нужные фасады, украшенные лепниной, барельефами и горельефами и приведёнными бог весть откуда камнями в том числе и несущими следы прошлой жизни. Именно на этих фасадах всё меньше становится зажженных окон и всё тусклее свет смотрящих из окон глаз — ведь техническим глазам лишняя подсветка ни к чему. Вот так вместо управляющего человека, человек становится сам продолжением потребностей техники, а техника в свою очередь слепа к природе. Транспортный дворец между тем похож на гостиницу, но свет в нём нужен для перемещения, а не для жизни. А перемещению нужно, чтобы стоял сам дворец, перемещать же можно как грузы так и человеческие ресурсы. И поэтому сам человек волен определить: является ли он ресурсом как технологии или ему нужно вернуться обратно в океан, в лес, в поле.
Может быть это есть главный планетарный эксперимент по обнаружению самого вкуса жизни на фоне возможностей молекулярного производство пищи. С одной стороны мы можно получить все те же самые продукты, которые используются в культуре, и продолжать потом их имитацию, а может быть и небольшие изменения. Может быть даже в этой метакультурной общности возможно не забыть то как эти продукты добывались раньше. Может быть даже можно на окунуться в океан или отправиться в лес на охоту, чтобы виртуально добыть себе то молекулярную единство, которое с лёгкостью может быть воспроизведено на фабриках будущего. И таким образом им метавселенная может позволить заменить тот образ, который был утрачен самой природой техники, Так что не только человек может быть заменён техникой, но и сама техника заменена другой техникой. Тем самым техника снимает саму себя так отрицание отрицания. Но где тогда найти переход количества в качество? Может быть в инкапсуляции сознания через нейросеть для подбора вкуса. Неразрешимая проблема категоризации не относится к людям — но к вкусам или предпочтением вполне. Система позволит подобрать оптимальные настройки языка как для еды, так и для разговора. Таким образом, воплощение культурных элементов природы может создавать человека как собирателя её остатков, как разрешателя знаков второго порядка. Тогда останется лишь вопрос «Что делать с природой?», а точнее «Как оставить её в покое?». Конечно можно уйти в пещеры и под землю, поскольку ограничить воздействие человека какими-то рамками очень сложно или практически невозможно. Но в конце концов разум человеку дан (как нечно излишнее для самой и в рамках самой жизни), чтобы в конечном итоге попытаться ответить (и) на этот сложный вопрос. По крайней мере, при ограниченном воздействии природа вполне самодостаточна, человеку остаётся определить лишь свою сторону воздействия, своё собственное ограничение и интерес. Таких направлений поисков и определений может быть как минимум два: общественно-культурное и естественнонаучное. Хотя они в конечном итоге требуют совместного рассмотрения подобно тому как транспортный поток становится похож на поток воды в коллекторе, ведь сознание людей остаётся тенью из прошлого, также как и другие остатки их жизнедеятельности. Это важный пункт, который объединяет и будет объединять человека и природу, и культурное общение с природой, изучение явлений животного сознания вполне представляют богатую пищу для непрерывного изучения. Человек, конечно, может стать другим и получить возможность жить под водой, в болоте, на пустынных планетарных системах красных карликов, но это лишь часть вопроса о том как жизнь самоорганизуется, как она способна к самоограничению в незримом парадоксе культуры или под обыденной необходимостью прагматики.

С другой стороны шум всех разъединяет как загрязнение и идя по улице поражаешься тому что здесь он ещё сильнее, чем под землёй. Но большой разницы нет пока люди не замечают этого шума как и других загрязнений, они не понимают происходящего, потому что мусор — это и есть самое главное что они создают. Таким образом, человек создает мифологему человека как мусорную структуру, выброшенную из природы «руками» техники. Необязательно быть хищником, чтобы бесшумно красться по улице; — шум — это всего лишь метафора, но она раскрывает больше, чем выброшенность самого мусора. Как структура рассказа и все истории она охватывает несбыточность надежд на новое существование, на стремление к идеальному совершенству и и бесконечной зацикленности природы. Нужно всего лишь найти ту тропу, на которой будет удалён весь мусор и очищен весь шум, так что хождение по улице будет тихим и размеренным и здесь могут существовать как бабочки, так и птицы, грибы и змеи, люди будут обходить их стороной или вовсе передвигаться по воздуху. И зачем людям передвигаться из места самого расположения — это тоже работа по созданию шума, которую можно заменить и на порядок сократить, возможность чего показали первые пандемийные закрытия. Может быть жизнь в новых границах покажется скучной, но она же будет похожа на жизнь первооткрывателей, которые не так часто пускаются в объятия дикой природы. Каждый выход в свет — это не просто действие культурного творения, это прежде всего участие в сотворении природы и самого бытия. То, что свет превратили в «свет» — это и есть один из фундаментальных источников мифологем времён современности. В обыденности есть виртуальные комнаты путешествий и местные парки, в которых нужно воссоздать те границы природы, которые в них возможны, и здесь была предложена концепция пузырей в некоторых успехом применявшаяся в пандемию. Там, где некоторый штамм не  получает распространения, образуется замкнутый пузырь существования, перемещение в котором относительно свободно и подчинено собственным правилам, как и жизнь в отдельных квартирах свободных от вирусов. Но повсеместность границ — это условная черта, поскольку границы всегда слишком размыты как и их классификации, человечеству потребовалось огромное усилия чтобы отследить всего лишь одну разновидность вирусов. А таких изменений и воздействий происходит вокруг множество. Естественно при применении повсеместного метагеномного анализа будет доступна карта происходящих течений и смещений, позволяющая существовать по-иному и отражающая все происходящие основные загрязнения, если они вдруг всё-таки произойдут. А их не должно быть по своей природе поскольку весь вопрос в том, что мы копируем и как мы перерабатываем и почему мы останавливаемся на некоторых странах, а в жизнедеятельности рассматриваем себя, общество, природу как сложившийся организм, ведь поведение — это всего лишь привычка которую легко изменить (если конечно её сначала правильно поанализировать). Если человек по большей части состоит из заболеваний (во многом с поведенческой точки зрения выглящих как заболевания-привычки), то не представляет ли он сам как мифологема одну большую болезнь человечества? Как переформатировать гуманизм, чтобы он стал подлинным защитником природы, а не привычки и не какого-то отдельного вида. Это задача для разработки нового мышления, которому потребуются не только данные о происходящем, не только естественно-научные и культурные вопросы, но и философское осмысление как обработка матрицы всех возможных сочетаний научных структур даже за пределами онтологии. И что тогда означает шум, который не даёт покоя ни людям ни птицам ни деревьям. Человек может взять в уши технику и заглушить помехи, но человек не может воссоздать естественное дуновение ветра, которое создавало укрытие для хищников для их жертв. С другой стороны человек может проектировать технику как продолжение природы, в том числе и себя, а себя самого проектировать (постраивать) как продолжение всего окружающего и себя самого внутри. Ведь природа для природы вполне ковалентна, а вот влияние человека на природу очень противоречиво как и влияние техники на человека. По крайней мере, определив это направление воздействия, человек может двигаться дальше и внутрь себя, поскольку он уже перестанет быть мифологемой человека, если это конечно возможно, для чего потребуется начать переосмысление языка и способов общения. Это можно сформулировать и как создания языка универсального и для природы для животных и для растений, а может быть и для того, что мы называем неживой материей. В конце концов, если сторонники теории Геи рассматривают планету как один живой организм, то должна же она иметь свой внутренний язык инкапсулированный в установление сбалансированных сред. Даже если наша планета — это не один организм, то в конце концов ничто не запрещает его таким сделать. Задав конечные параметры, мы можем прийти к ним различными способами, но в любом случае горы мусора на горизонте в эту картину не будут вписываться.

Поддержание природы как внутренней ценности — это довольно сложноосуществимая задача, но по крайней мере внешнюю структуру можно защитить, исключая потерю биологического разнообразия, даже если и не обеспечивает сохранность каждого организма. Но на самом деле одно без другого затруднительно. Другое дело, что при хорошем описании можно так минимизировать действия человека и биосферы, что они не будут друг другу противоречить, хоть останутся различными действиями обособленных систематических целостностей. Поиск источников самопоэзии и самопоэтики вновь приводит нас к этике и эстетике: и этика человека не противоречит и должна распространяться на этику его клеточных структур и этику окружающих информационных структур данных, поскольку человек становится растворённым и в тех и в других. Создание шин, имитирующих порыв ветра или движение транспорта, и воссоздающие его — не такая простая задача, как попытка просто сделать что-то бесшумным, попытка ввести ограничение как судорожный рефлекс и укор совести. Метаэтика оперирует сущностями метапространств и проводит поиск операций подстановки, позволяющих проецировать одни пространства на другие. В конце концов (даже если конец истории не наступит никогда) это может быть довольно интересно. Это не игра в уклонение из-под палки, а поиск тех путей, которые понятны и окружающей среде и абстрагированию, как некоторого взаимодействия и понимания, то есть со-бытия. Вместо транспортного дворца можно представить себе и храм природы, по которому стекают водопады плющ обвивает его своды. Если человек так совершенно научился создавать пустыни и пропасть, то переформатировать мышление в плоскостях геометрии не так просто, но с другой стороны для этого всего лишь нужно задуматься о наполнение пространства. Это не так просто, потому что человеку представляется новое виртуальное пространство как бы созданнное из переустройства структур привычного ему мира, в которых внутри могут содержаться другие, дополнительные миры, но это не то наполнение это не та геометрия, которая нужна. Это всего лишь старое продолжение пустыни и плоскостей, которые все и так слишком хорошо привыкли искажать именно через абстракции и мифологемы ровности или прошлого. Почему лицо человека здесь не заменено на его экскременты или на лоно природы, на траву или грозу? Например, просто потому, что всё за пределами пустыни в целях упрощения исключено из мышления в принципе и все картины, которые обычно являются мышлению — это обычно картины других людей и окружающих их функций (а значит отыслают к зацикленности мифологемы человека и технологемы (мифологемы техники)). Взаимодействие исключает человека изначально и тем самым мусор является своего рода ответом на это исключение. Но мусор — это не единственное воздействие, просто это наиболее характерное и неизгладимое влияние. Человек везде создаёт свой образ и даже всю поверхность наносят на карту, считая, что всё окружающие его становится доступным (более того, сеть выступает как новая карта картины мира человека, в которой мифологизированное сознание оставляет свои следы, причём неосознанностью этого процесса пытаются управлять в других целях; но это ещё не значит, что за мифологемой каждого не сохранилось и бытие). Просто это измерение довольно условно и нужно человеку лишь для собственного осмысления (пусть даже искажённого мифологемами), а другие измерения существуют ему параллельно. В этом есть некоторая загадочность и логика: человек превращает мышление в пустыню, наносят на него всё окружающее пространство и постепенно это пространство само превращается в ту же самую пустыню. Для изменения тенденции можно идти как изнутри, так и извне: изнутри переосмыслить пропасть мысли, а снаружи вернуться к биоразнообразию как основной цели. Ясно по крайней мере одно: что пустыня — это не место хранения и захоронения мусора и отходов, это место для того, чтобы взращивать ростки новой жизни, жизни без шума и пыли.

И вот наконец я бегу по дорожке в парке (а может быть наоборот дорожка бежит по мне): здесь расположились охранники-фонари и молчаливые урны. Первые из них невозмутимо наблюдают за порядком в наших душах, а урны принимают всё, что мы накопили в своей душе и её окрестностях. Этот мусор мы и учитываем, говоря о чём-то как о потреблённом. В действительности он становится мусором уже в момент приобретения и поступления в рот или глаз — в этом первичном акте наблюдения; дальнейшее лишь агония ресурсов по пути их никчемности. Человек привык жить в этих двух временных измерениях: то устремляясь к проектам фонарей, то замедлилось и путешествуя незримо, когда что-то внезапно опускается в урну с течением времени. И фонарь в этом смысле цель, а урна — его функция, хотя часто они расположены рядом друг с другом. Ещё здесь есть небольшие ограничения и подсыпка дорожек, да и сам газон вокруг видимо является искусственно высаженной травой. Всё что мы видим здесь кроме, пожалуй, устремленных вверх деревьях это и есть человек. Он в этих переливающийся камнях, он внутри выброшенных окурков, в свете этих фонарей, в глубине урны, да и в самих следах оставляемых каждым шагом. Но наконец я просто бегу. Мои усилия вознаграждены и от ускорений и замедлений я перешел к свободному полёту над поверхностью, потому что дыхание больше не сопротивлялась вновь приобретённой скорости (а значит и поверхность наконец летит рядом со мной, отрывая пространство со-бытия). Вот так постепенно человек может перейти к осмыслению своего бытия, наконец лишившись этого разорванного существования между фонарями и урнами, но сделать это не так просто: нужно все бежать, бежать и бежать.

арке здесь расположились охранники фонари и молчаливый урны. к Марине измены наблюдают за порядком в наших душах ах а урны принимают всё что мы накопили в своей душе. к этот мусор мы и учитываем, говоря о чём-то как о потреблённом. в действительности он становится мусором уже в момент приобретения и поступления в рот или глаза в этом первичном акте наблюдения дальнейшая лишь агония ресурсов по пути их никчемности. человек привык жить в этих двух временных измерениях то устремляясь к проектам фонарей то замедлилось и путешествия незримых когда что-то внезапно опускается в урну с течением времени. и фонарь в этом смысле цель оур но его функция хотя часто Они расположены рядом друг с другом. ещё здесь есть небольшие ограничения я и подсыпка дорожек Дай сам газон вокруг видимо является искусственной травой. всё что мы видим здесь кроме пожалуй устремлен их вверх деревьях это и есть человек Он в этих переливающийся камнях ах-ах внутри выброшенных окурков в свете этих фонарей Да и в самих следах оставляемых каждым шагом. Но наконец ДЗ Просто моя буду вознагражден Ну и от ускорение и замедление я перешел к свободному полёту над поверхностью потому что дыхание больше не сопротивлялась вновь приобретённые скорости. вот так постепенно человек может перейти к осмыслению своего бытия наконец лишившись этого разорванного существование между фонарями и урнами. но сделать это не так просто: нужно все бежать, бежать и бежать.